Лола Елистратова - Бог ищет тебя

Я боюсь животного духа, который исходит от него. Мне стыдно смотреть на виноградную лозу, спускающуюся по его животу. Хотя… лицо его так трогательно застенчиво, и улыбка – улыбка архаического юноши куроса… Он и мил мне, и страшен, но нет, я все же убегу, а то я знаю: он будет подсматривать за моим купаньем сквозь заросли камышей.

И спящая Лиза побежала, запуталась в ветках, уронила покрывало. Хотела подобрать, но испугалась, не стала, полетела дальше – как ветерок, дрожащий в рыжей шерсти фавна, вся вздохи, вся призыв… А преследователь на ходу подхватил легкую ткань, прижал к себе, поднес к раздувающимся ноздрям.

Одним стремительным прыжком вернулся в свое логово, расстелил покрывало на земле, упал на него и застыл в сладкой истоме. Минута, две: руки побежали по телу, скользнули между ног, голова откинулась назад.

Ноздри затрепетали, рот распахнулся в крике.

Судорога, прокатившаяся по телу.

– Боже мой, – сказала Лиза, прикусив губу. Она и сама не знала, неприятно ли ей зрелище этого одинокого экстаза или жаль, что она не заняла место своего покрывала.

И, следуя логике, возможной только во сне, юноша-зверь спокойно ответил:

– Мудрецы учат, что мозг и сперма – это одно и то же вещество.

А дальше все смешалось, перепуталось, заскользило с небывалой скоростью. Греческий луг сменился набережной Мойки, а истомленное хроматизмами звучание флейты – плеском текущей воды. Над водой был мост, и какие-то балконы, и на балконе – Дима, уже без жеребячьих ушей и хвоста, а просто Дима, Дима, и было что-то очень важное, и надо понять, что…

Телефонный звонок густо вошел в середину сна, как нож в мягкое масло.

Еще не открыв глаз, с именем, застывшим на губах, Лиза взяла трубку. Это был он – конечно он, больше некому, – призрак розы, фавн, опоясанный виноградной лозой.

– Спасибо за цветы, – невнятным со сна голосом мурлыкнула она в телефон.

Последовала длинная пауза. А потом Андрей сказал:

– Алло, Лиза? Это я.

Лиза даже подскочила, словно обожглась.

– Привет, – произнес муж.

– Привет, – поджав губы, ответила она.

– Как у тебя дела?

– Нормально.

– Ты что, спишь?

– Да.

– А почему ты спишь в семь часов вечера?

– Устала.

– Я в Петербурге, – сообщил он.

– А…

– В твоей гостинице.

– И что?

– Хочу с тобой встретиться.

– Зачем?

– Поговорить.

Лиза посмотрела в окно и опять, в который раз увидела тонущий в мертвенном свете Исаакий и темных ангелов, шепчущихся в кружок.

Снова повеяло зимой, и холодом, и тоской. Очарование сна рассеялось. Все стало как прежде.

– Говорить будем только о разводе, – леденея, сказала она.

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился он. – Будем говорить о чем хочешь.

Положив телефонную трубку, Лиза некоторое время оставалась в неподвижности, словно не знала, что предпринять.

Начала было проигрывать в голове знакомые сумеречные фразы: шаги на снегу – глубокое давление погружения, совершаемое рукой пианиста, – благородная патина, которую страдание наносит на любовь… Попробовала заплакать.

Не получилось.

Грустные созвучия мгновенно улетучивались в наслоении и смешении тональностей, отстоящих друг от друга на малую секунду. Сдвиг, происшедший в мире за последние сутки, стал необратимым; трещины на Неве раздались, потекла вода, понесла неровные льдины к морю.

Словно печаль стала невозможной и ненужной для того, кто, не упустив теней из-под закрытых век, наблюдал сквозь рябь ветвей из засады, как любопытный фавн.

«Да, но как-то все некстати, – сказала себе Лиза, поднимаясь с постели. – Зачем он приехал? Что я ему скажу?»

Я не знаю, чего мне желать. Он там, внизу. Он ждет меня: обидчик, оскорбитель, мой красивый, мой любимый муж – любовь – томительный, тягучий поток негаснущих созвучий – а я отчего-то медлю, не спускаюсь. Надо скорее одеваться и вообще… Где моя щетка для волос? Куда могла подеваться щетка для волос?

Я найду, что ему сказать. Да.

Ему и в голову не приходит, что только что я лежала в траве и слушала контрапункт бродящих по ней соков и крови в густом пылании полудня. Он, наверное, думает, что только голубые льдинки по лужам, и слезы в глазах, и ангелы… А кстати, что там ангелы?

Лиза прищурилась, взглянула в окно и скомандовала:

– Ну-ка, тихо!

Ничего у них не выйдет: ни у него, ни у ангелов. Сейчас она им покажет шаг «баляди»: раз-два-три-о! – чтобы шатер распахнулся, и девица, шамаханская царица, вся сияя, как заря, тихо встретила царя. И чтобы,

Лиза расчесала волосы и посмотрела на себя в зеркало: выпятила губки, состроила гримасу.

А потом развернусь и уйду. Да, вот так. Знаешь, как это бывает, когда царица раз – и пропала, будто вовсе не бывала? И сиди потом один на холоде, любуйся сам на зимних ангелов, вслушивайся в их шепот, тонущий в медлительных, согласных переливах, как в сети путаниц обманчиво-стыдливых.

С сегодняшнего вечера для меня звучит новая музыка. Спокойно развертывающаяся мелодия, стальной ритм и неуклонная динамика нарастания. Эстетику намека сменила полная определенность.

Игра кратких мотивов отступила перед настойчивыми повторами яркой мелодии.

Андрей сидел на первом этаже, в холле. Увидев Лизу, он поспешно затушил сигарету и поднялся с кресла.

– Привет, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. Какая она?

– Привет. Не поймешь.

Поцеловать ее? Нет, остановилась слишком далеко.

– Я тебя слушаю, – и прищурила глаза.

– Ну, Лиза, мы же не будем разговаривать здесь, в холле, стоя…

Она пожала плечами. Искоса посмотрела на него.

Прямой и высокий, от неловкости своего положения он ссутулился и даже стал казаться ниже ростом. Густые черные волосы, в них несколько ниток первой седины. Плотная голубая рубашка – Лиза очень любила эту рубашку, в ней он такой красивый: яркие черные глаза, смуглое лицо – какой же он темный и красивый в этой голубой рубашке, самый красивый мужчина на свете.