Сол Беллоу - Хендерсон, король дождя

Я с грустью ощупал своё лицо.

— Когда-то я был симпатичный малый. Но, по крайней мере, этим носом я могу обонять весь мир. Я унаследовал его от основателя рода. Этот бывший голландский колбасник стал самым беспринципным капиталистом в Америке.

— Королева извиняется. Вы ей очень нравитесь. Она не хочет причинять вам страдания.

— Потому что их и так более чем достаточно. Но послушайте, ваше высочество, я приехал сюда не затем, чтобы ходить вокруг да около. Пусть ничто не мешает королеве говорить правду.

Виллатале вновь заговорила — медленно, скользя по моей наружности единственным здоровым глазом и словно бы любуясь.

— Она просит сообщить ей о цели вашего путешествия, миста Хендерсон. Вам пришлось долго бродить по горам и долам; вы человек в возрасте и весите что-то около ста пятидесяти килограммов; от возраста и бед ваше лицо пошло буграми и пятнами. Вы похожи на старый паровоз. Вы очень сильны, сэр, я признаю ваше превосходство. Но такое обилие плоти — все равно что гигантский памятник…

Я слушал, страдая от его слов, морщась и мигая. Потом вздохнул и сказал:

— Спасибо за откровенность. Я понимаю, что мои странствия по пустыне кажутся вам странными. Передайте королеве, что я предпринял эту поездку в интересах своего здоровья. — От удивления Итело хихикнул. — Знаю, на вид я несокрушим, и вообще, такому верзиле не пристало жаловаться. О, как трудно быть человеком! Ты живёшь — и не сразу понимаешь, что являешься таким же, как другие, вместилищем разных человеческих болезней: дурного нрава, тщеславия, суеты и так далее. Все эти вещи занимают то место, где должна быть душа. Но, раз уж королева начала, пусть произнесёт приговор целиком и полностью. Если понадобится, я дополню, но это вряд ли потребуется. Она сама все знает. Похоть, гнев и все такое прочее…

Итело перевёл, как мог, сие пространное рассуждение. Королева слушала и сочувственно кивала, то сжимая, то разжимая ладонь, покоившуюся на узле, которым была завязана львиная шкура.

— Она говорит, — сказал Итело, — что для ребёнка мир — странный и чужой.

Но вы — не ребёнок, сэр.

— Она чудо! — восхитился я. — Правда, истинная правда! Я никогда нигде не чувствовал себя своим. Мой внутренний разлад уходит корнями в детство.

Я всплеснул руками и, уставившись в землю, начал усиленно размышлять. А когда доходит до размышлений, я веду себя как третий бегун в эстафетной гонке. Не могу дождаться эстафетной палочки. А стоит ей оказаться у меня в руках, бегу отнюдь не в заданном направлении. Вот ход моих мыслей. Ребёнку мир кажется странным и чужим, но он не боится его так, как взрослый. Ребёнок наслаждается — тогда как взрослый испытывает ужас. А из-за чего? Из— за смерти. Поэтому он позволяет себя похитить, как дитя. Чтобы снять с себя ответственность. И кто же этот похититель, этот цыган? Странность жизни, вроде бы отдаляющая смерть.

Откровенно говоря, я пришёл в восхищение от собственных мыслей. И сказал Итело:

— Передайте глубокоуважаемой даме, что большинство людей боится взрослых забот. Неприятности дурно пахнут. Никогда не забуду вашей доброты. А теперь послушайте. — И я запел из «Мессии» Генделя: — «Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь». — А потом другое место из той же оратории: — «Ибо кто дождётся пришествия Его? И кто переживёт тот день, когда Он приидет?»

Я пел, а Виллатале, женщина Битта, слегка качала головой — вероятно, в знак восхищения. На лице Мталбы читалось то же чувство. Женщины хлопали в ладоши, а мужчины свистели с пальцами во рту.

— Отличное исполнение, сэр, — молвил Итело.

Один лишь Ромилайу — плотный, коренастый, весь в морщинах — казался недовольным, но это было его обычное выражение.

— Грун ту молани, — молвила королева.

— Что это значит? Что она сказала?

— Она говорит, вы любите жизнь. Грун ту молани. Жажда жизни.

— Да, да, о да! Молани. Точно — я молани! Как она догадалась? Господь вознаградит её за эти слова. Я сам её вознагражу. Взорву к чертям этих мерзких лягушек, чтобы полетели вверх тормашками до самого неба! Они у меня пожалеют, что спустились с гор и напали на это благословенное селение. Молани! Я жажду жизни не только для себя, но и для других людей. Не смог вынести того, что мир полон скорби, вот и пустился в путь. Грун ту молани, госпожа королева. Грун ту молани — всем вам. — Я приподнял шлем, салютуя членам монаршего рода и придворным. — Грун ту молани. Господь не играет в кости нашими душами, а посему — грун ту молани!

Все заулыбались. Мталба не разомкнула щербатого рта, но всем своим видом выражала восторг и прямо-таки таяла под моим взглядом.

Я принадлежу к известному роду, на который на протяжении ста с лишним лет сыпались насмешки и проклятия современников. Так что, когда я крушил бутылки на берегу вечных вод, люди вспоминали не только моих великих предков, послов и государственных деятелей, но и психов. Один принял участие в Боксёрском восстании, [4] Боксёрское (Ихэтуаньское) восстание — антиимпериалистическое восстание в Северном Китае в 1899–1901 гг. потому что возомнил себя восточным человеком. Другой выбросил 300 000 долларов на итальянскую актрису. Третьего унесло на воздушном шаре, когда он пропагандировал движение суфражисток. [5] Движение суффражисток — движение за избирательное право для женщин. В нашем роду было полно скоропалительных, необдуманных браков. В предыдущем поколении один из Хендерсонов получил медаль «Корона Италии» за спасательные работы после землетрясения в Мессине, на Сицилии. Он гнил заживо в Риме, где от нечего делать въезжал во дворец верхом на коне прямо из своей спальни. Узнав о землетрясении, он первым же поездом рванул в Мессину и провёл две недели практически без сна, разгребая развалины и извлекая оттуда целые семьи. Это говорит о том, что в роду царил дух служения человечеству, хотя порой он и выливался в ненормальные поступки.

Говорят, я на него похож. У нас одна и та же окружность шеи — двадцать два дюйма. В подтверждение можно привести эпизод времён моей службы в Италии, когда я один удерживал заминированный мост, не давая ему взлететь на воздух до прибытия сапёров. Но это как бы выполнение воинского долга. Более убедительный пример: моё поведение в больнице, когда я лежал со сломанной ногой и почти все время пропадал в детском отделении, развлекая и подбадривая детвору. Я прыгал на костылях, в больничном халате, забывая завязать тесёмки на спине, так что сзади все было видно. Пожилые нянечки норовили прикрыть мой срам, но за мной было не так-то легко угнаться.

И вот мы очутились в африканской глуши — глуше некуда, — где хорошие люди страдали от нашествия лягушек. Естественно, я горел желанием им помочь.