Лебедев Andrew - Трамвай желанiй

Театры-шмятры!

Затрахала она его этими театрами.

Игорек Сохальский, кривя губы в своей вечно иронической улыбке, говорил по этому поводу, что опера – это истинное "эскюйство"…

Он так и говорил – "эскюйство", подчеркивая этим то ли свою пресыщенную утонченность, то ли свое презрительное отношение – его, аристократа духа, – ко всей нижележащей черни…

– Опера – это истинный театр. Там, по крайней мере, артисты ноты знают и учатся пятнадцать лет музыке. Да и какой музыке! Вагнер, Верди, Россини, да и наш Пиотр Ильич, который всех немцев один стоит… А драмтеатр… – здесь Игорь морщил лицо, – драмтеатр это зрелище для черни, ошибочно возомнившей, что имеет духовные запросы.

Игорь хитро улыбался… Так, как только один он и умел улыбаться…

– Они ошибочно полагают, будто послеобеденное желание "чего-то такого" и есть те самые духовные запросы. Это как у Стругацких, кадавр номер два, когда селедочные головы из корыта жрал. Он ножкой в такт репродуктору подстукивал, а профессор Выбегало говорил, что это косвенное доказательство кадавровой духовности.

И Антоха, завороженно слушая, мечтал о тех временах, когда и сам научится так же излагать. И он так был благодарен Игорьку за то, что тот нисходит до него, разговаривает с ним, что даже прощал ему его явные оскорбления. А ведь когда Игорь говорил о том, что вся эта чернь, которая обожает драмтеатры, в основном представлена полуобразованными инженерками-конструкторшами, которых в Питере пруд-пруди, когда он это говорил, он прекрасно знал, что у Антохи мать как раз и есть… Инженер-конструктор…

– Они любят песни про туманы и про запахи тайги и Боярского с Мигицко обожают, – усмехался Игорь, усмехался, глядя прямо Антохе в глаза.

Садист?

Да…

Своего рода садист.

Но ведь Антохе нравилось слушать его.

Даже когда это касалось его матери.

Получалось, что он, слушая и соглашаясь с утверждениями Игорька, как бы отказывался, открещивался, отрекался от инженерской полуобразованности, от того, присущего черни круга интересов, и тем самым как бы говорил: – Да, я теперь выше…

Я теперь выпрыгнул… Я теперь тоже вроде как аристократ…

Игорь дал Антохе почитать Зиновьева – "Зияющие высоты".

И ногтем отчеркнул те места, где про "Театр на Ибанке", куда экзальтированные ибанки (жительницы города Ибанска) ходили, затая дыхание от собственной духовной храбрости, содрогаясь от рыданий, восторга, ходили ловить те аллюзии, которых не было ни в тексте автора (неадекватного страдающего манией величия алкоголика), ни в задумке режиссера (безмозглого и крайне порочного), ни в нюансах игры актеришек (бездарных и развратных)…

И когда, хохоча до упаду, Антоха три, даже четыре раза перечитал те места, где прям про его мамашу и ее глупое увлечение театром, он пошел на кухню и выложил все ей… А мать не поняла. Сказала: – ЕРУНДА КАКАЯ-ТО!

Тогда он понял и решил для себя, что он отрезанный ломоть. И что родственная их связь с матерью – чистая формальность.

Игорь-садист был ему ближе…

Мать в одном ему угодила…

Вернее, не ему, а Аньке… Киришской жене его угодила. Тем, что, переехав в дурдом, освободила комнату в коммуналке, и теперь их у Аньки стало две… Антон-то думал, что ему под кабинет мамашина комната будет… Но, как говорится, – по одному месту мешалкой! Анька в одной комнате сына разместила, а в другой поместилась сама. Антоха теперь вроде как ЖИЛЕЦ был…

Смешное слово, однако!

Жилец…

Приличное? Пристойное слово?

Антохе оно почему-то казалось таким же неприличным, как в детстве неприличными казались ему слова АБОРТ или ПРОСТИТУТКА.

– И бились волны аборт корабля…

Жилец-нежилец…

Товарищи жильцы, домоуправление приглашает вас на встречу с депутатом Загорулькиным…

Товарищи нежильцы, домоуправление доводит до вашего сведения, что депутат Загорулькин сказал, что все вы уже не жильцы…

Трамвай стал… Но не на остановке стал.

Вагоновожатая – лихого вида пэтэушница, небось, такая же киришская блядь, как и его жена Анька, – открыла переднюю дверь, и пассажиры помоложе, которым еще было куда по жизни торопиться, начали потихоньку покидать вагон.

Лишь бабки, которым уже разве что только на кладбище или в собес надо было спешить, с пустой беспристрастностью в по-детски голубых глазенках оставались сидеть…

Антоха тоже вышел.

Впереди штук восемь трамваев стояло. Ток что ли отключили?

Придется топать теперь…

В воздухе противно пахло горелой электроизоляцией.

Что там?

Трамвай горит впереди?

Антоха ускорил шаг.

Любопытство – это косвенный признак того, что ты еще не помер.

Ведь именно кьюриосити киллд зэ Кэт, как любил говаривать ироничный Игорек, когда напоминал расшалившейся Ритке об истории жен Синей Бороды.

Любопытство толкало Антона вперед, туда, где в голове колонны замерших трамваев, из которых глупо глядели глупые старушки, глупо надеясь на то, что их сегодня еще куда-то повезут и довезут, что-то явно горело, дымило и толпливостью зевак, косвенно обещало поспешавшему Антохе какое-то неординарное зрелище.

И точно.

Горел трамвай.

Горел, как швед под Полтавой.

Электромоторы, что были снизу, под днищем, дымили иссиня-черными хлопьями удушливой изоляции. И уже желто-красные языки лизали борта электрического вагона…

Желто-красные, как на плакате из детства – БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!

Беспомощная вагоновожатая в оранжевом жилете поверх джинсовой куртки металась вокруг и просила у зевак дать ей позвонить по мобильному телефону.

– Куда уж звонить-то! – отвечали ей. – Теперь уж сами приедут…

И вдруг как толкнуло Антоху.

Номер…

Номер трамвая…

Точно?

Нет, уже одну цифру – последнюю желто-красным языком подлизало.

Семь? Или единица?

Антон решил обойти трамвай спереди и посмотреть, какой номер написан там…

Что за черт?

Или у него уже глюки?

Но черный дым, вырывающийся из-под днища трамвая, уже застил – и стало не видно…

Какой номер?

Что за цифры?

Антон решительными шагами подошел к беспомощно расслабленной в своей растерянности вагоновожатой – в оранжевом жилете…

– Оранжевая мама оранжевым ребя-я-я-я-ятам оранжевую песню оранжево поет…

Антон открыл рот…

И постояв так с открытым ртом, вдруг спросил: – А какой инвентарный номер у вашего вагона?

– Чиго? – переспросила оранжевая.

– Номер вагона какой? – грозно насупив брови, повторил Антоха.

И вдруг услыхал в ответ.

– К матери, небось, в сумасшедшую больницу тебе надо, так ты и иди, и не стой…

Антон аж поперхнулся, остолбенев.

– А не надо было себя проклинать, милок… – с ласковой участливостью сказала оранжевая, – тогда бы и не маялся…