Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

До вечера мы репетировали дважды, и то ли вдруг открылись таланты, то ли настоящая наша жизнь стала совсем незавидной, только в этой вифлеемской смуте оказались мы все как дома.

А ночью я увидел сон. Из этого сна выходило, Что Анюты Бусыгиной нет в живых. Испуганные Ксаверий с Наумом сидели голова к голове и толковали о том, что девочка является им совершенно как живая и этими явленьями измучила обоих. При этом Ксаверий держался того мнения, что Аня и вправду является, а скептический Наум все валил на расходившиеся нервы. Вдруг они решили, что стоит им выяснить, как обстоят дела с виденьями у меня, и все их страхи развеются. «К тому же Барабанов нуждается в поддержке».

В этом сне не было обычного предзнания, знания наперед. Так что все эти картины разворачивались передо мной а я ужасно тосковал. Казалось страшно несправедливым, что эта смерть досталась мне одному. Заструга, Алиса – их словно и не было.

Между тем Наум с Кафтановым в бесшумном автомобиле оказались перед усадьбой Ваттонена, но встречал их я. И тот «я» из сна знал об Анютиной смерти.

Гости довольно складно высказали соболезнования, а я усадил их пить чай на террасе. Было лето. Запомнил я из этого сна одну странность: Я кипятил воду, заваривал чай, а сам все следил, чтобы чашки были перевернуты вверх дном.

Каким-то образом Наум с Кафтановым все-таки получили свой чай и чинно пили его, заедая крендельками, хоть и было им крепко не по себе. Потом Наум принялся толковать об ихних с Кафтановым бедах, и я без уверток сказал им, что сразу после похорон Анюта являлась мне и сказала, что ее похоронили в летаргическом оцепенении. Тут моим гостям не только не полегчало, напротив – лица их свело в ожидании главного страха. А я встал и ушел во внутренние покои Ваттонена. «Спятил, непременно спятил!» – проговорил Наум, но допитую чашку, зараза, перевернул кверху донышком. Кафтанов сыграл бровями, но сказать не успел ничего. Я вернулся.

На мне был распахнутый мундир с эполетами, серебряным аксельбантом, превосходные галифе и сияющие сапоги. При этом в руке я держал клещи и время от времени щелкал ими.

«Вот беда-то, – сказал я, – гвозди рвутся, и нельзя вытащить ни одного. Не попробуете ли вы, Ксаверий Борисович?» Тут Кафтанов опрокинул свою чашку, но за мною пошел без колебаний. Мы все трое оказались в просторной пустой гостиной. Посередине стоял на табуретках гроб.

«Я вас умоляю!» – сказал я. Наум прижался к стене и трепетал. Ксаверий спросил, не Анютин ли это гроб. Я сказал, что да и что она велела откопать его немедленно. «Боже мой! – сказал Наум, – И вы привезли ее сюда, через две границы!» «Я вас умоляю! – сказал я. – Время уходит. Может быть, уже поздно. Попробуйте!» Оба не двинулись с места. Тогда я подошел к гробу застегнул мундир и одним махом выхватил из крышки восемь тонких, как иглы, гвоздей.

Ух, как хороша была Анюта Бусыгина в гробу! Я прислонил крышку к изножью и зажег две свечи. Они, оказывается, стояли наготове. «Она жива», – сказал Ксаверий. «Немыслимо, – сказал Наум, – немыслимо». А я вдруг отчетливо понял, что делать. Я склонился и крепко, совсем не так, как целуют мертвых, поцеловал Аню. И тут же сон кончился.

Заспанная, сердитая Нина трясла меня за плечо.

«Вставайте, Александр Васильевич, Юхан велел собираться. Едем».

Понятно, я удивился, как это Ваттонен договорился с детьми, но наткнулся на Ваттонена в гостиной и тоже – понял все, когда он пробороздил воздух своими ручищами и меленько пробежался пальцами по широкой ладони. Действительно, нам выходило играть сегодня вечером, а ехать теперь же. Я занервничал ужасно, дети же были спокойны, а Кнопф тот и вовсе – ходил королем. «Я в образе, Барабан!» Мы набились в лендровер, Кнопф вытащил бумажный лоскут с текстом и принялся зубрить.

Я смотрел на присыпанные снегом пространства, на птиц по верхушкам елок и думал, что все это очень похоже на смерть. И не на чью-нибудь смерть в отдельности, а на нашу общую. А может, она уже настала, и Мащенька Куус не вспоминается мне, потому что мы вот-вот встретимся… И Кнопф в роли Ирода…

Пансионат похож был на усадьбу Ваттонена. И не даром. Младший брат Ваттонена был там управляющим. Братья-чухонцы отконвоировали нас в длинное строение, где Юхан устроил бы коровник, В пансионате же было нечто вроде людской. Безбровая щекастая девушка налила всем кофе и поставила на стол плетушку крендельков. Ваттонены одинаково сложили руки на животах, постояли да и пошли вон. Минут через двадцать с двумя чемоданами вернулся Юхан. Костюмы – вот что принес наш скотовод!

Наконец-то я увидел безгневное сияние Анютиных глаз! Наряд Марии был прост, почти убог, но как хорош он был на ней… Кнопфу досталось что-то среднее между половецкой шапкой из «Князя Игоря» и богатырским шлемом. «Всем – смерть!» – сказал Кнопф, шевеля бровями из-под меховой опушки. «О кей!» – сказал Юхан и нам подали еще кофе с крендельками. Потом мы репетировали.

Вечером был успех! Осовевшие от мороза соотечественники ожили, когда же избавление Младенца состоялось, принялись аплодировать. «Вау!» – кричали их дети. А я подумал, что этот дурацкий вопль впервые не раздражает меня. И тут Ваттонен-управляющий просунул у меня за спиной в камин особенно сухое бревно. Бревно выстрелило и вспыхнуло. Пламенные блики разлетелись по гостиной, и в маленьком креслице в дальнем углу я увидел сероглазую жену Наума. Она сидела, остолбенев, что было ей удивительно к лицу.

Я снял с головы круглую шапочку, оплетенную мелкими еловыми лапками (ее перед началом представления неведомо где раздобыла Анюта, чтобы я хоть чем-то отличался от публики), я снял эту шапочку, стал подобен зрителям и пробрался к Наумовой жене.

– О! – сказала она, хлопая Кнопфу, который так кланялся, что его оперный убор едва держался на голове. – А я не верила Науму, когда он рассказывал про вас всякие чудеса. Да что вы-то здесь делаете?! – проговорила она с неожиданной силой.

– Тише! Можете считать это шефским концертом. Вам-то какая разница?

Она сощурилась стремительно поднялась и скользнула в соседнюю комнату. Я толкнул кого-то в спину и прошел за ней.

– Знаете ли что? Знаете ли вы, почему я здесь?

Я придвинул стул с сиденьем из прочной бечевки и сел. Собеседница моя тут же взвилась и нависла надо мной.

– Уж наверное, вы знаете девушку по фамилии Куус?

Ах, проклятье!

– Да-да, именно Марию Эвальдовну. День, два, три назад – Наум не говорит ничего определенного! – его вызывают в налоговую, а по пути он оказывается неведомо где, неведомо с кем. Эти самые неведомо кто предъявляют ему Марию Эвальдовну и говорят, что дети тоже у них, а Наум пусть делает выводы. Наум отправляет мать в Череповец, меня выпихивает сюда, а сам… Я вас спрашиваю, что это значит? Это именно те дети? Ага. Это вы всех надули? Нет. Тогда скажите мне, зачем меня Наум сюда затолкал?