Владимир Царицын - Вкус коньяка

Но я не тороплюсь лечь рядом.

Сначала очень хотел. Когда вышел из запоя и мало что ощущал кроме жгучего чувства одиночества и страха перед ним. Решив покончить со всем этим, достал с антресолей заветную шкатулку, где лежала отцова бритва, трофейная немецкая, привезенная с фронта. Я никогда не брился ею, не умел, просто хранил, как память. Кроме этой бритвы в шкатулке лежат две медали - за отвагу и юбилейная, за победу над

Германией в Великой Отечественной Войне и орден Боевого Красного

Знамени, удостоверения на право ношения наград и свидетельство о смерти. Это все богатство, оставшееся от папы.

Взяв бритву, как сомнамбула пошел в ванную, открыл краны, лег, даже не раздевшись, только закатал рукава рубашки, и резанул отцовской бритвой по левому запястью, потом переложил бритву в левую руку и перерезал вену на правой руке. Я лежал в теплой воде, истекая кровью, а одиночество никак не хотело меня покидать. Я ждал свой конец, надеясь, что умру и встречусь с теми, кто покинул меня два месяца назад. Я был тогда уверен, что встречу их, что мое одиночество закончится, когда я умру. Но оно не закончилось, просто оборвалась ненужная мне жизнь со всеми ее мыслями, воспоминаниями и одиночеством. Я умер, словно провалился в сон без сновидений. Но сон мой был совсем кратким. Я очнулся, казалось, через мгновенье.

Одиночество было со мной.

Анна, это она не дала мне уйти. Почуяла что-то, что ли? Кликнула, взбудоражила соседей-мужиков. Переполошила весь подъезд. Выломали мою дверь, вызвали скорую…

Других попыток покончить с собой я не делал. Мертвым когда был, ничего не видел - ни света в конце тоннеля, ни доброго боженьку в белой рубахе и с нимбом над головой, ни моих родителей, ни жены, ни сына - ничего и никого. Я и раньше в загробную жизнь не верил, а как побывал там, понял: пока человек жив, пока у него голова работает, пока мысли в ней есть - только тогда все существует, материальное и духовное, а когда мысли уходят, все исчезает.

Я не хочу, чтобы исчезли мои воспоминания.

И они со мной.

- Здорово, батек, - слышу я Мишкин голос в своей голове.

- Здравствуйте, Сергей Владимирович. - Это Светлана.

- Привет, дедуля!

Когда Лизоньки не стало, ей годик только-только исполнился, она только гугукала и улюлюкала. И некоторые слова: папа, мама, дай… А теперь говорит вовсю, ну, конечно, ей же уже почти одиннадцать.

Голосок звонкий, как колокольчик.

- Здравствуйте, мои родные, - вслух сказал я. - Или так не принято? Приветствую.

Их слова, обращенные ко мне, я сам же и придумываю, а голоса вспоминаю. Голос внучкин придумал, мне кажется, что у нее он должен быть именно такой - звонкий и радостный, со слегка заметной картавинкой, как у Зои в детстве. Мы ведь с Зоей еще в детском саду познакомились. Потом в одной школе учились до шестого класса. Потом нас жизнь развела и уже позже, когда нам по двадцать было, мы снова встретились. И уже не расставались больше никогда.

- Ну, как вы тут? Соскучились? Не верю. Недели не прошло, как я у вас был. В жизни-то и месяцами не виделись. Дела у всех были.

Работы, заботы.

Они молчат деликатно, смотрят на меня со своих фотографий. И улыбаются. Рады, что я пришел.

- Рады снова видеть меня?

Молчат…

Ну, ладно, хватит придумывать! я же материалист.

Захожу в оградку к Зое.

- Привет, любимая, - говорю я жене. - Посижу немного, потом листья опавшие соберу с твоей могилки…Закурю, ты не возражаешь?

Зоя не возражает и не осуждает, что я снова, вот уже десять лет курю. Начал, когда остался один. Не знаю почему. Вроде бы нет у меня тяги к курению, а вот курю.

Сажусь на скамейку, с нее мне видно и Зою, она изображена белым на черном камне надгробья, и сына со снохой, и внучку Лизоньку - ее детскую круглую мордашку. Прислоняюсь спиной и через ветровку и рубаху чувствую холод железных прутьев оградки. Закуриваю.

- Ну, что тебе рассказать? - спрашиваю, - Маслят нынче много.

Второй слой богаче первого. Сейчас от вас - на дачу. Завтра с утра в лес схожу. Рябинка твоя стоит - вся в гроздьях, рыжая. Как ты. За розами ухаживаю, не ленюсь. А виноград этим летом весь осы поедят.

Гнездовище их нашел на чердаке. Там два таких огромных кокона, просто страшно смотреть, и десятка полтора маленьких, с Лизонькин кулачок. На зиму спать улягутся, буду что-то делать с ними. Иначе не видать урожая. А может, и ничего не буду делать, зачем он мне, виноград? Пусть едят, весь не съедят. Не они, так воришки все лозы пообдерут. Я же урожай почти не снимаю. Так, растет для красоты…

Что еще? Да! Банда у нас дачная объявилась. Бомжи, наверное. Цветной металл воруют. Вилки, ложки алюминиевые тащат…

Я разговаривал с Зоей, понимая, что это я уже рассказывал.

Говорил и старался не смотреть ей в глаза. Но решился все-таки.

Взгляд Зоиных глаз был чуть-чуть насмешливым.

- Ну, чего уж там, - признался я жене, - знаешь ведь все. Про нас с Анной. Оправдываться не буду, сегодня опять разговаривали и… ну, в общем, как на женщину, я на нее сегодня посмотрел. Нет, не думай, ничего такого…, я тебя не предам. Ты всегда будешь у меня единственной. Ведь тебя никем заменить нельзя. Да и не нужно мне этого. Правда.

Мне показалось, что выражение Зоиного лица слегка изменилось, насмешка исчезла. Улыбается, но без насмешки, счастливо.

- А может, мне рядом с тобой лечь? - спросил я. - Может, есть там что? Там, где ты? Может, тогда я просто не разглядел? Не увидел?

Ответь, Зоинька. Ответь, единственная моя!

Зоя молчала. Молчала и по-прежнему улыбалась. Вот и пойми! Она и при жизни была не очень-то разговорчивой. Молчит, и думай, что хочешь, угадывай ее ответ.

- Устал я. Одиноко мне. Ты там, я здесь. Разве можно вот так… десять лет порознь? Знать бы, что встретимся на том свете, не стал бы резину тянуть. Знать бы… Помнишь, в командировки уезжал. На неделю, на месяц. Мне эти разлуки вечностью казались. А тут - десять лет! Ну, что молчишь? Опять молчишь… Эх, знать бы…

Я сгреб опавшие листья с могил в полиэтиленовый мешок, унес на свалку. Потом тряпицей, смоченной "карачинкой", протер портреты сына, невестки и годовалой Лизоньки. Хоть и чисто все с виду, но пыли налетело. Протирая Зоино изображение, невольно залюбовался им.

Мастер был хороший. Выбивая Зоин портрет на черном камне, перенося изображение с фотографии, он не схалтурил, смог передать то самое выражение ее лица, которое я знал и помнил, которое любил и которое было на фотографии. Это была моя любимая фотография. Как всегда, я подловил Зою неожиданно. На Этой фотографии моей жене тридцать лет.

Почему-то я всегда помню ее тридцатилетней, хотя мы с Зоей с одного года и теперь ей столько же, сколько мне - шестьдесят. А когда упал и разбился этот самолет, в котором они с Мишкой, Светланой и