Аркадий Стругацкий - Ведьма

— Вот и всё, — говорит Максим.

— Ты был великолепен, Максик, — произносит дама.

Максим, перегнувшись через подлокотник, целует ей руку.

— Спасибо, Лиза.

Мальчик спрыгивает с кресла, подбегает к Максиму и тормошит его за колено.

— А что было потом, папа? Что было дальше?

— А дальше, сынок, был банкет. Много тостов, много вина, много невкусной еды. И этот швед Стремберг так набрался, что начал гоняться за официантками...

— Максим! — укоризненно произносит Лиза. — При ребенке...

Мальчик заливисто хохочет.

— И он их догнал?

Максим поворачивается ко второму мужчине.

— А ты что скажешь, Эрнст?

Тот пожимает плечами.

— Философия — это не по моей части. А впрочем, выглядел ты внушительно. Приступов у тебя там не было?

— Прагматик несчастный, — ворчит Максим. — Не было приступов, не было...

— Папа, он их догнал? — пристает мальчик.

— Петер! — сердито говорит Лиза. — Не болтай глупостей!

— Это не глупости... Папа! Догнал он их?

— Петер, сейчас же спать!

— Догнал, догнал, — говорит Максим. — Иди спать, сынок. Уже поздно.

— Ты завтра доскажешь?

— Непременно. Спокойной ночи.

Петер целует отца в висок, кланяется Эрнсту.

— До свидания.

— Спи спокойно, Петер, — серьезно и как-то печально отзывается Эрнст.

Лиза, придерживая Петера за плечи, выводит его из кабинета. На пороге она ослепительно улыбается мужчинам.

— Я вас оставлю, но не прощаюсь...

— Ступай, ступай... — благодушно говорит Максим.

Дверь за нею закрывается.

— Выпьем? — спрашивает Максим.

— Давай, — без энтузиазма отзывается Эрнст.

— Ты что будешь?

— А, все равно... Водки дай, что ли... с лимоном...

Максим тяжело поднимается, идет к бару возле телекомбайна. Разливая водку по стаканам, произносит через плечо:

— Что-то ты сегодня мрачный. Что-нибудь случилось?

Эрнст молчит. Максим передает ему стакан и валится в кресло.

— Вот так-то, дружище...

Эрнст поднимает стакан.

— За твои пятьдесят лет, — говорит он. — За твое лауреатство. Гамбэй!

— Гамбэй.

Они отхлебывают из стаканов, молча глядя на затухающие угли в камине.

— Да, кстати, — говорит Максим. — А как там мои анализы? Готовы?

— Готовы, — отвечает Эрнст.

Они опять молчат. Максим искоса поглядывает на Эрнста.

— Видишь ли, в чем дело... — произносит Эрнст, глядя в камин. — Я, конечно, в философии не очень... Но это хорошо, что я твое выступление выслушал. Возможно, с такими взглядами тебе будет легче...

Лицо Максима каменеет. Он смотрит, не отрываясь, на Эрнста. Тот, наконец, поднимает на него глаза.

— У тебя рак. Печень. И метастазы в легких.

Пауза.

— Короче говоря, Максим, жить тебе осталось от силы месяца два-три, — говорит Эрнст и залпом допивает свой стакан.

— Так, — произносит Максим и тоже залпом допивает свою порцию. — Так, значит...

Он берет стакан из руки Эрнста, идет к бару и наполняет оба стакана. Говорит, не оборачиваясь:

— Это будет мучительно?

— Да. Это будет очень неприятно.

Максим возвращается, вручает Эрнсту стакан.

— А ты не мог бы дать мне что-нибудь... или укол... чтобы не мучиться?

— Нет. Я католик, ты знаешь. Отнять жизнь волен один лишь Бог...

— Понятно.

Пауза.

— Это точно? — спрашивает Максим.

— Рак? Или сроки?

— Да.

— Точно. Сам все проверял. Дважды.

Пауза. Эрнст встает, ставит стакан на стол.

— Утешать не умею...

— Не нуждаюсь, — резко прерывает Максим.

— Постараюсь облегчить, как могу...

— Спасибо.

Эрнст уходит, не прощаясь, плотно и тихо прикрывает за собой дверь. Максим долго сидит неподвижно, уставившись в пространство, сжимая в руке стакан.

Входит Лиза. Оглядывается.

— А где Эрнст?

— Он... Его вызвали. — Максим прокашливается. — Из больницы. Позвонили и вызвали. Что-то срочное... Ты иди, Лиза. Я немного подумаю.

Улица. Поздний вечер. Большими хлопьями валит снег и тут же тает на заслякощенной мостовой. Мутно светят редкие фонари.

Через улицу переходит, горбясь под падающим снегом, огромный тучный молодчик — то ли битник, то ли хиппи, одном словом, забулдыга в распахнутой дубленке с поднятым воротником поверх потрепанного джинсового костюма. Длинные всклокоченные волосы, всклокоченная борода, на носу косо сидят очки в мощной роговой оправе.

Перейдя улицу, забулдыга втискивается в телефонную будку и принимается шарить по карманам в поисках медяка. За стеклами будки валит снег, а по стеклам стекают, тускло светясь от близкого фонаря, тяжелые капли.

Кабинет Максима. Потушены свечи, погас камин. Горит только настольная лампа, отбрасывающая на поверхность стола яркий световой круг, все остальное погружено в полутьму, зато стало видно за французским окном, как падает густой снег на мокрую землю, и видны за пеленой снега черные мокрые стволы деревьев запущенного парка.

Максим сидит за столом, положив руки на подлокотники, закинув голову на спинку кресла. Глаза его закрыты, брови трагически задраны.

Телефонный звонок. Второй. Третий. Максим машинальным движением берет трубку и подносит к уху.

— Да.

— Профессор Акромис? — осведомляется сиплый голос. Максим молчит. — Алло, это профессор Акромис?

— Да.

— Алло, профессор! Вы, говорят, смертельно больны...

Максим выпрямляется в кресле, широко раскрывает глаза.

— Кто это говорит?

— Это все равно. Слушайте, профессор. У вас есть шанс.

— Не понимаю.

— А чего тут понимать? Шанс у вас есть, говорю. Вы меня слышите?

— Да-да...

— Вот. У нас в городе есть ведьма. Целительница. От всех, так сказать, скорбей. Хотите испробовать?

— Послушайте, это что — такая шутка?

— Да какая там шутка... Вполне серьезно. Есть ведьма-исцелительница, и это ваш единственный и последний шанс...

— Послушайте, как вас там... Это неумно... и жестоко, наконец... Стыдитесь!

— Ч-черт вас... Короче говоря, если надумаете, позвоните по телефону двадцать два тринадцать ноль один. Запомнили? Лучше запишите: двадцать два тринадцать ноль один. В любое время дня и ночи.

И чем скорее, тем лучше. Двадцать два...

Максим бросает трубку. Некоторое время сидит неподвижно, глядя на телефон. Лицо его морщится, как от невыносимой боли. Он оскорблен, он негодует, он жалуется — молча, беспомощно, безнадежно.

Он встает, распахивает французское окно и выходит в парк, под падающий снег. В тот самый парк, в котором видел себя в кошмарном сне. Только вместо черных птиц — мириады снежных хлопьев, а вместо хриплого грая слышатся шелест шин и сигналы проносящихся где-то рядом автомобилей.

Он тяжело идет между черными мокрыми стволами, оставляя черные следы на эфемерной пелене снега на земле, уходит все дальше от дома, и вот уже возникают за снежной завесой низкая черная ограда из железных прутьев, и облупившаяся стена без окон, и груда каких-то старых ящиков и бочек у стены. Максим садится на ящик, сгорбившись, уперев локти в колени и сжав голову между ладонями. Так он сидит, а снег падает и падает на его непокрытую голову, на плечи, обтянутые тонким дорогим сукном, и расплываются в снегу черные пятна вокруг его домашних туфель.