Аркадий Стругацкий - Ведьма

— Дам. А ты спой.

Человек в балахоне закидывает голову и поет:

— Это гимн бывшей Японской империи, — сообщает он, закончив. — Могу еще «Хорст Вессель», «Боже, царя храни...» Спеть?

— Не надо, — машет рукой Тарантул.

— Не надо, так не надо. А где десятка?

— Дайте ему десятку, профессор, — приказывает Тарантул.

Максим достает десятку и вручает человеку в балахоне.

— Реквизиция, — произносит тот и исчезает в дыму.

— Однако нас прервали, — говорит Тарантул. — Так как там насчет Танатоса? Отбросим страх смерти, как костыли? Смерть самое прекрасное приключение? Идеал — дух без материи? А когда приперло — к ведьме в постель? Нам бы хоть немного пожить, так?

— Оставь его, — морщится кисочка. — Ему и без тебя тошно.

— Молчать! — ревет Тарантул. — Ну-ка, профессор, извлеките еще десятку!

Максим безропотно извлекает десятку. Тарантул сует ее кисочке.

— На, и иди отсюда.

— Я хочу здесь...

— Иди, я тебе сказал! Купи жратвы! Ты со вчерашнего утра ничего не жрала, только спирт хлещешь, др-раная кошка... И вообще, даже порнография лучше, чем наша беседа с профессором, доктором, академиком, лауреатом... Пошла!

— Не желаю! Мне скучно одной!

— Скучно — подцепи кого-нибудь... Ну, кому сказано?

Кисочка плачет, поднимается и неверными шагами устремляется прочь.

— Сейчас мы снова выпьем, профессор, — произносит Тарантул, разливая по стаканчикам остатки спиртного из бутылки. — Но прежде чем выпить, профессор, и для того чтобы выпить, профессор, а может быть, и вместо того чтобы выпить, профессор, я должен сказать вам еще несколько слов. Иначе у меня будет тяжело на душе и я все-таки набью вам морду. Итак. Вы не паразит. Вы — новая порода. Лицемер, карьерист и так далее, это я не ругаюсь, это я даю дефиниции. Не вы первый, не вы последний. А вот получать деньги, общественное положение, авторитет за чудовищную подмену — жизнь менять на смерть — это уже новенькое. А впрочем, этим занимались все религии. Вы только перенесли эту подмену с религиозной почвы на научную. Да ведь эти сволочи должны вам не то что лауреатство — памятник вам поставить! Золотой! С полудрагоценными камнями в глазных впадинах.

— Я не желаю разговаривать в таком тоне, — с пьяным достоинством объявляет Максим. — Вы ничего не понимаете, а туда же, беретесь осуждать...

Человек с бритым лицом снова гогочет, не просыпаясь.

— Вы мелете чепуху, — говорит Максим, и по лицу его текут слезы. — Философия — это нечто... А жизнь... Я, знаете ли, много, очень много передумал... и вот надо умирать... да еще мучиться, как будто я виноват... А она меня не хочет... а казалось бы, чего ей стоит? Но я упрошу... я не побоюсь никаких унижений, потому что жизнь, знаете ли...

— Надрался профессор, — с видимой симпатией объявляет Тарантул и выпивает.

Яркий солнечный день. По пригородному шоссе между двумя стенами начинающих зеленеть лесов мчит автобус. Следом на некотором расстоянии мчит роскошный «Мерседес».

За рулем «Мерседеса» Максим. Он осунулся, под глазами темные пятна. Машиной он управляет мастерски и рассеянно, одной рукой на баранке. Глаза его прикованы к автобусу.

Автобус тормозит и останавливается. Из него выпрыгивает Марта — белый плащик, косыночка, большая сумка в руке. Мельком оглянувшись на «Мерседес», она скрывается в лесу. Автобус трогается и уходит, а «Мерседес» останавливается там, где вышла Марта. Максим открывает дверцу и выходит. Смотрит на тропинку, уходящую в лесную чащу, делает по ней несколько шагов и вдруг останавливается как вкопанный, притиснув ладонь к левой стороне живота. На лице его выступает испарина. Постояв немного, он идет дальше, держась за живот.

Он идет по тропинке, а лес вокруг тихий, молчаливый, и на ветвях деревьев распустились почки, а земля под ногами пружинит и не расползается в грязь, а в верхушках деревьев временами шелестит ветер.

И вот конец тропинки: заросший густым чертополохом и выцветшим бурьяном полуразрушенный дом. Максим обходит развалины, затем сквозь дверной проем заглядывает внутрь. Через сгнившие доски пола торчат блеклые стебли травы, по стенам выцветшие ободранные обои, над головой дырявая крыша. И никого.

И вдруг шорох. Максим оглядывается и видит в нескольких шагах от себя великолепную лисицу. Секунду они глядят друг на друга. Затем лисица неторопливо поворачивается и уходит в заросли. Видно, что к хвосту ее пристало несколько сухих репьев. Максим смотрит ей вслед.

Он идет через лес и вскоре выходит на поляну, почти круглое пространство, покрытое пожухлой травой, освещенное ярким солнцем, и посередине поляны стоит Марта и смотрит на него, улыбаясь. Он оглядывает ее... несколько сухих репьев пристало к поле ее белого плащика.

Затем он молча подходит к ней.

— Все-таки догнал, — говорит она.

— Догнал.

— А я сюда нарочно заехала. Загадала: если и сюда за мной проберется...

— Тогда что?

— Ничего.

Он снимает пальто, бросает на землю, садится и притягивает Марту к себе.

— Очень уж вы торопитесь, — говорит она, отворачивая лицо.

— Да я уже столько дней...

— Знаю. Когда ни выйду из дому, а он уже тут как тут и на меня таращится... Смешно, право. Я уж боялась, что соседи замечать станут...

— Поверьте, я не хотел вас обидеть. Но только в вас мое спасение. Да и то я все не решался.

Максим застывает и хватается за бок.

— Что с вами?

— То самое... — с трудом улыбаясь, произносит он. — Теперь все пройдет. Ведь верно? Пройдет?

Он обнимает ее за плечи и медленно опрокидывает на спину.

— Вы очень настойчивы, Максим...

— Да, да...

— Ты очень настойчивый, очень упрямый...

— Да, да...

— Я тебя съем сейчас, Максим...

— Прелесть моя, прелесть...

— Боже, как мне странно... Боже, как хорошо... Максим!

— Да, хорошо...

— Пусть так... и пусть так... и пусть так...

Кабинет Максима. За французским окном — зелень парка. Максим сидит на ковре перед камином и рассматривает рентгенограммы. Лицо у него счастливое и встревоженное. В кресле для посетителей у стола сидит Эрнст и исподлобья смотрит на него.

— Слушай, — произносит Максим и бросает рентгенограммы на ковер рядом с собой. — Я же в этом ничего не смыслю... Ты мне скажи по-человечески.

— Я даже не смею радоваться, — отзывается Эрнст. Он встает и, заложив руки за спину, идет по кабинету. — Просто не могу... Никогда не видел ничего подобного. Ведь не может же быть, чтобы я тогда ошибся.

— Значит, я здоров? — спрашивает Максим.

— Да, здоров. Как самый здоровенный бык-производитель. Никаких следов опухоли. Никаких следов метастазов. Что-то поистине поразительное. Если бы я не видел своими глазами...