Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

"сверху". То ли по привычке предыдущей службы, то ли опасаясь проштрафиться и схлопотать отмену увольнения в запас, но Семен

Эпаевич попытался предъявлять нам требования на полную катушку, как требуют в полковой школе. Он было нас замучил непомерными нагрузками на психику, но, слава Богу, приказ о его демобилизации не задержался. К нам же прибыл лейтенант Бучацкий – тоже не сахар, но тут уж повезло мне: скоре после его прихода на меня пришел приказ о демобилизации…На прощанье я все-таки с ним крепко повздорил, но уж он был надо мною не властен.

Как бы ни отличались друг от друга наши командиры, подбор людей во взводе неизменно оставался удачным. В том смысле, что личный состав был и оставался уживчивым, взаимно доброжелательным. У нас не было ни склок, ни, тем более, драк (исключая "нормальные" подзатыльники, да и то редкие), ни даже каких-либо резких споров.

Если и спорили, то по поводу прочитанных книг, увиденного фильма…

Эту счастливую особенность взвода разведки я каждое лето имел возможность прочувствовать, очутившись на летних сборах радиотелеграфистов. Ребята из радиовзвода,. если и дружили между собой, то, в основном, на почве совместной выпивки или каких-либо пакостей. У них вечно возникали какие-то взаимные счеты и претензии, старослужащие глядели на молодых косо – если вообще глядели…

У нас же в "разведке" господствовало взаимное добродушие. Даже когда были серьезные основания затаить досаду на товарища, напряжение быстро рассасывалось само по себе. На втором году службы со мной случилось то, чего больше всего боятся все радиотелеграфисты: я "сорвал руку". Причину так и не понял: то ли слишком быстро стремился нарастить скорость передачи на ключе Морзе, то ли утомил кисть на земляных работах. Моим постоянным напарником в радиообмене был Петя Попович. Летом 1955 года мы с ним быстро и дружно сдали все нормативы на звание радистов 3-го класса, а в

1956-м оба готовились эту классность повысить на ступень. Но тут-то со мной и "случилось". И при каждом сеансе связи рука быстро уставала, переставала меня слушаться, я часто ошибался, и на так называемые "РПТ" от моего партнера (кодовая фраза, означающая по-французски repetez – "повторите") – уходило драгоценное время.

Мой Попович нервничал, из-за меня не укладываясь в норматив. И однажды. не выдержав, послал мне сигнал "ЩЕМ", т. е. "смените радиста" – получить такую фразу у радистов считается позором. Я тоже вспылил и ответил не предусмотренной "Наставлением по радиосвязи", однако понятной каждому русскому человеку аббревиатурой "ПНХ". Сеанс был прерван. За мат в эфире меня могли посадить на "губу", но обошлось: видно, контролирующий "слухач" нарушение проворонил. В это время мы с Поповичем находились в восьми километрах друг от друга, при встрече же лишь посмеялись: я понимал обоснованность его беспокойства – сочувствуя мне. он не хотел терять из-за меня возможность совершенствования мастерства. Кончилось тем, что Петро выполнил норматив на 2-й класс в паре с другим корреспондентом, а я так и остался на прежней позиции, – впрочем, ничего при этом не потеряв. К "октябрьским" праздникам меня даже хотели сделать ефрейтором, но сравняться в звании с фюрером Германии мне так и не удалось: перескочив через сержантство, я к тому времени сдал на первичное офицерское звание…

В нашем взводе служили люди очень разные – и по национальности, и по возрасту, и по уровню развития. Был даже дебильноватый Масалитин

– колхозник из русского села Сумской области. Маленький, нескладный, с серыми обманчиво подслеповатыми глазами (видел-то ими хорошо, но из-за бесцветных зрачков казалось, что на них бельма), он был дурашлив и туповат. На "гражданке" работал прицепщиком, но хвастался, что и трактором управлять может. Стали его разоблачать:

– Да знаешь ли ты хотя бы, что такое лошадиная сила? Ну, сколько в ней килограммометров в секунду?

– А эт-то, – сказал Массалитин, по обыкновению, заикаясь, но самоуверенно,. – эт-то с-смотря к-какая л-лошадь!

Как-то раз он получил письмо от землячки и стал читать вслух:

– "Здравствуй, Миша Масалитин Митрохванович!"

Дальнейшие слова потонули в громовом хохоте. Так потом мы его и называли: "Масалитин Митрохванович".

На стрельбище он всегда палил из своего "Калашникова", плотно зажмурив глаза. Вечно попадал впросак,. а иногда схлопатывал заслуженную оплеуху. Как-то раз, подходя к столовой, наш строй обогнал двух-трех молодок. Кто-то из строя, охальничая, крикнул им:

– Эй, двустволки!

– Ц-централки! – "уточнил" Масалитин, по обыкновению своему чуть запинаясь, и тут же Витька Андреев, человек молчаливый, но скорый на расправу, отпустил ему затрещину. Автор же предыдущей реплики остался без наказания. Неудачнику всегда достается…

До перевода в четвертую батарею служил у нас во взводе "Ось" -

Ваня Бирюков. Кажется, они с "Митрохвановичем" были из одного района. Но Ваня – книгочей, "ума палата", философ, любивший порассуждать. Ходил, как иноходец: левая нога ступает – и с нею в лад движется левая же рука, с правой ногой – рука правая…Еще он напоминал мне идущего на задних лапах гиббона. Голова у Бирюкова – большая и круглая, на лице всегда восторженная улыбка.

Из тех, кто представлен на групповой фотографии нашего взвода, я не рассказывал еще разве что о Лошанине и Нестерове – это были наши

"химики" (противохимическая разведка"), они подчинялись старшему

"химику" полка и к нашему взводу были лишь прикомандированы. Однако фактически мы считали их членами своей семьи. Лошанин был родом из, как он говорил, ЯкутИи, многих прелестей цивилизации просто не знал, и это приводило иногда к комическим ситуациям. Однажды на учениях во время привала, разыскивая емкость с какой-то жидкостью, стал спрашивать:

– Кто видел алюстру? Где-то тут стояла алюстра…

Мы не сразу поняли, что он просто перепутал, по сходству звучания, канистру с… люстрой! Оба слова были для него новые, одинаково непривычные.

Перед отъездом домой я сфотографировался с двумя замечательными нашими ребятами. Один из них – совсем молоденький Леня Быков, родом, как и Лошанин, откуда-то из срединной Сибири, то ли с Урала, – был отчаянным матерщинником: черные слова так и сыпались из его юных, неиспорченных уст. Тем не менее, это был нравственно чистый, не тронутый ни малейшей гнилью человек. На сборах в Покровке (а Леня тоже был радистом) сержант В. повадился шляться по ночам к какой-то молодке и, являясь рано утром обратно в палатку, устраивал целые отчеты о своих с нею забавах. Леня, трогательно окая, в разговорах со мной сильно его осуждал – и при этом без единого непристойного слова:

– Вот скОтина, – говорил он о сержанте. – Женщина дОверилась, а он языком мОлОтит…