Рита Бальмина - Летняя компания 1994 года

Утром голубки вышли из спальни в захламленную и прокуренную

"литераторскую", которую, по сложившейся традиции, убирал Саша, (в миру он работал уборщицей, несмотря на два своих образования – медицинское и Литинститут). На диванчике вместо спящего великого поэта оказалось только мокрое место, а на подушке лежал, свернувшись калачиком черный котенок.

– Оборотень. Гений твой превратился – предположила Ритка.

– А по-моему, он не превратился, а обоссался, – томным своим, почти женским голосом, возразил Карабчиевский. Рита, раздувая ноздри, стала с ужасом принюхиваться к диванчику.

– Пахнет водкой, – уверенно сообщила она.

– Это естественно, – не унимался некурящий трезвенник Саша, – я думаю его анализ крови вообще пахнет бормотухой. Тем не менее барышни на Зива падки…

– Опять хочешь вернуться ко вчерашнему разговору? – меняя тон на скандальный спросила Ритка.

– Извини.

– Но куда же Зив подевался? Дверь закрыта, а ключ у меня. И что делать с этим пантерным выродком? Мне нельзя заводить животных, хозяйка квартиры этот пункт в договор вписала лично. И вообще…

– Я сегодня вечером все равно должен домой вернуться, – грустно сказал Сашка, – возьму кота с собой и по дороге отнесу этому алкашу. Он от меня в двух шагах живет. Заодно узнаю где он научился проходить сквозь стены. Мне это тоже не мешает освоить. А пока давай кормить котов. Мяу. Сказал и стал вдруг окошачиваться, покрылся черной, блестящей шерстью и, урча, терся о Риткины комнатные тапочки. Она наклонилась, потрепала его за ушами, взяла на руки и стала гладить. Саша громко урчал и облизывал шею хозяйки острым, шершавым язычком. Потом Рита налила кошачьим сметаны в блюдце, а когда они вылакали ее строго сказала:

– Сашка, пора убирать бардак и мыть посуду. Карабчиевский нехотя принял свой длинноволосый, бородатый облик пассивного гея и грустно принялся за уборку. Была обычная суббота, ничем не отличающаяся от предыдущих суббот – с чтением последних русских журналов и последующим их обсуждением. Когда пошел транспорт, Саша укатил к себе в Яд-Илиягу. Поздно вечером он позвонил и отрапортовал:

– Все оказалось очень прозаично и начисто лишено мистики. Водку

Зив пролил на диван случайно, когда похмелялся из горлышка. Ушел – из-за того, что замерз, а смог выйти, потому что один из его ключей подошел к твоей двери.

– А котенок откуда взялся?

– Этого он не знает. Предположил, что кот забежал, пока ключ из замка не вытаскивался, пришлось возиться. Но кота он не видел. Я еле этого козла уговорил оставить кота себе, объяснил, что у тебя нельзя, а у моей мамы аллергия на животных. Ну все – я тебя целую и люблю.

Это была дежурная фраза. В трубке отчетливо слышны были звуки улицы. "Интересно, где его носит? "- змеиный холодок ревности кольнул Ритку где-то в области желудка. "Надо перекусить," – подумала она.

Через неделю Зив привел в "салон" Усатого. Тот сразу покорил завсегдатаев безудержным искрометным талантом: он потрясно пел, голосом солиста ансамбля "Песняры", легко импровизировал, мгновенно реагировал на шутки, либо продолжая, либо выворачивая их на изнанку, а когда некоторые гости уже начали расшаркиваться в дверях, исполнил попурри на темы прозвучавшие в этот вечер за столом: от убийства юной лесбиянки в русском доме на Шенкин, о чем очень подробно и эмоционально рассказала Зойка, до последнего посещения "салона"

Валентином Никулиным, и суда который навис над Зивом за долги банку.

Все это начиналось со слов "Союз нерушимый олим хадашимов"3 при соответствующей мелодии. Зив демонстративно встал, а Сашка так же демонстративно развалился в продавленном кресле. Усатый продолжал свой дебют. Его угольные глаза сверкали. Наконец-то нашлись именно те зрители, которые его достойны. Он изображал очень пластично в лицах и зарезанную подружкой из ревности лесбиянку, и полуживого от пьянства народного артиста, и Зива – сперва в зале суда, а затем на электрическом стуле. Усатый был вездесущ. Его было через край – ну просто весь вечер на арене.

– Интересно бы прочитать его киносценарии, – шепнул Аркадий своей жене Люсе, миниатюрной, ярко накрашенной сорокалетней женщине с хвостиками, косившей под малолетку.

– Да, любопытный тип, – согласилась она. А удивить этих краснодарских снобов от журналистики было ой как не просто.

– Я, если бы на работу не должен был ходить, – признался Саша,

– ходил бы за этим парнем с диктофоном. Жалко, что столько добра улетает, растворяется в воздухе. Потом захотите вспомнить, чтобы описать этот вечер – и не сможете, так много всего было сказано, и так смешно!

– Ха! Если бы апостолы ходили за Иисусом с диктофонами, мы бы имели не Новый Завет, а стенограммы Нагорной проповеди. Нет, дорогой, – Аркаша ехидно улыбнулся и выпустил сизое колечко дыма,

– ты уж напряги весь свой недюжинный талант и создай для меня этот вечер, да так, чтобы я его пережил, и совсем не важно, что и о чем говорили. Все равно правдой становится то, что написано, а не то что произошло de faсto.

В три часа ночи, после того как сыграли в буриме, а Зив в двадцатый раз поинтересовался, не нужен ли кому черный кот, Усатый снова запел своим мощным, профессионально поставленным голосиной на мелодию из "Жестокого романса":

– Пархатый Шмуль – на ливанский гвуль…

Но тут со двора раздался истерический женский вопль на иврите:

"Русские, прекратите петь – мы вызываем полицию!"

В этот момент Усатый стал быстро уменьшаться в размере, жужжать описывая в воздухе неправильные геометрические фигуры. Он полетал еще какое-то время вокруг собственной гитары, и наконец, решительно вылетел в открытую форточку. Полету шмеля никто не удивился и не придал особого значения, только Зив коротко констатировал:

– Трус! Переть теперь через весь Тель-Авив его гитару.

Пришлось закругляться. Аркадий пообещал в следующую пятницу привести в "салон" Женю Сельца.

– Он, правда сноб, но поэт профессиональный, Литинститут, между прочим, с красным дипломом закончил.

– Ой, как страшно! – грузно бухнувшись на руины дивана и изображая обморок, простонала Ритка, – да я этому твоему Сольцу, или как там его? – полдюжины литинститутовцев на следующую пятницу позову, чтоб не заскучал.

– Зря ты хорохоришься. Таких профи, как Женька, в Израиловке раз-два и обчелся. Вот увидишь.

– Тащи, тащи своего Женю, будем рады. И вы все приходите. Да, кстати, появилось одно местечко здесь в центре на Бреннер 14, меня

Белтов и Усачев позвали на их бенефис в четверг в 7 вечера. Хорошо, что вспомнила – приглашаю.

В тот памятный четверг у тель-авивских придурков, помешанных на русском языке и культуре, а потому и не востребованных в эмиграции, появилось место, которого они были достойны. Сюда, в этот крошечный, всего на 6 столиков зальчик, они станут нести свои радости и огорчения, новые тексты, вечные проблемы.