Майкл Корда - Богатство

На миг она почти пожалела его, стоящего здесь, в помещении, полном людей, словно он был отделен от них невидимым барьером, но, возможно, именно этого он и хочет, сказала она себе, и, в любом случае, трудно испытывать особую симпатию к человеку, владеющему примерно миллиардом долларов. И, однако, она ч у в с т в о в а л а к нему симпатию, или нечто подобное.

Она пересекла пустую полосу ничейной земли между Баннермэном и остальным миром, и встала рядом с ним.

– Знаете, это не п р о с т о коричневый цвет, – сказал он. Сначала она подумала, что он разговаривает сам с собой. – Этот парень использует различные о т т е н к и коричневого, наложенные друг на друга. Чертовски умно. Я ведь сам когда-то хотел быть художником.

Слово " парень" он произносил так странно, что ей потребовалась пара секунд, чтобы понять сказанное. "Па-рень" складывалось из громких, взрывных звуков, словно он вкладывал в них какое-то особое значение.

Мысль об Артуре Баннермэне как о начинающем художнике казалась ей неуместной. Она попыталась представить его в джинсах, с бородой, но безуспешно. Затем до нее дошло, что он на несколько поколений отстоял от нынешнего мира искусства. Он смутно представлялся ей в гротескном образе одного из друзей Родольфа из оперы "Богема", но это, конечно, тоже было н е т о поколение. Алекса обнаружила, как трудно вообще вообразить, как он выглядел юношей, и даже, когда это было.

– А вы пытались? – спросила она.

– О, да. В детстве у меня был учитель, француз, немного занимавшийся живописью. Он научил меня рисовать акварелью – пейзажи долины Гудзона и тому подобное. Я подарил одну отцу на Рождество. Произвело глубокое впечатление. Когда я поступил в Гарвард, то решил заняться этим более серьезно – масло и холсты, живые модели, настоящая живопись. Ну, и когда отец прослышал об э т о м, то приказал немедленно прекратить. Ни один из е г о сыновей не будет растрачивать время и рисковать нравственностью, рисуя голых женщин. Так я и сделал.

– Вы были несчастливы из-за этого?

– Ну, во времена моей юности люди так не беспокоились о счастье, как сейчас. Я понимал точку зрения отца. Баннермэн не мог быть художником, во всяком случае, тогда. Кроме того, у меня не было таланта. Я возвращался к живописи, когда был в Вашингтоне. Говорили, что полезно для нервов. Иногда мы рисовали по выходным у Айка [16], в Кемп-Дэвиде. О н говорил, что живопись – это единственное, что, кроме гольфа, помогает ему расслабиться, но он всегда выходил из себя, когда картины не соответствуют замыслу. «Черт побери, Артур», повторял он, – «если я мог спланировать высадку в Нормандии, какого дьявола я не могу добиться, чтоб эти проклятые деревья выглядели, как надо?» – Он рассмеялся. – Теперь я коллекционер. Так проще, но далеко не столь забавно.

Подошел официант. Баннермэн сделал большой глоток скотча, словно его муала жажда. Алекса подумала, – не этим ли объясняется цвет его лица. Пригляделась, не дрожат ли у него руки, но они казались неколебимыми, как из камня.

Он раскусил кубик льда и снова вперился в картины.

– Вот эта нравится мне больше всех, – сказал он, наконец. – А вы что думаете?

– Ну, она гораздо больше других…

– Точно! М а с ш т а б! Если уж делать что-то, так с крупным масштабом! Чем больше, тем лучше, как по вашему?

– Конечно, это зависит от того, где вы собираетесь ее повесить?

– Нет, нет. Нельзя покупать произведения искусства, к чему-либо их примеряя, юная леди. Искусство и декоративность – совершенно разные вещи. Мой отец приобрел в Лондоне картины Бароччио – чертовски огромные декоративные полотна. Когда он обнаружил, что они не умещаются в столовой, то приказал нарастить потолки. Картины были важнее помещения. Конечно, этот парень не Бароччио, однако мне нравится эта, большая. Я, возможно, пошлю ее губернатору. Я убедил его поместить какие-нибудь произведения современного искусства в губернаторской резиденции в Олбани, чтоб немного оживить это проклятое здание. Не могу дождаться, чтоб увидеть лицо бедняги, когда перед ним предстанет э т о!

У Алексы мелькнула мысль, не является ли страсть Баннермэна к современному искусству своего рода розыгрышем крупного масштаба. Она знала, что это недавний феномен – только в последние два года он проявил желание приобщиться к миру современного искусства. До этого его чековая книжка была всегда открыта, чтобы финансировать наиболее амбициозные приобретения Метрополитен Музея, где он был хорошо известен, как один из самых требовательных и искушенных попечителей. Ходили даже сплетни – нашедшие отражение в прессе – что друзья и родственники Баннермэна рассматривают его интерес к современному искусству как признак сумасшествия или старческого слабоумия, хотя Алекса не замечала ничего, что могло бы это подтвердить.

– Сколько она стоит? – спросил он.

Она вынула из сумочки прайс-лист. Обычно продажей занимались Саймон или менеджер галереи, но по какой-то причине перед Баннермэном она испытывала чувство собственницы.

– Пятьдесят тысяч долларов. – Ей это показалось целой кучей денег.

Очевидно, Баннермэну это тоже показалось целой кучей денег. Он в задумчивости отпил виски, вернулся к картине, постучал пальцами по ее поверхности и вздохнул.

– Тридцать пять тысяч устроили бы меня гораздо больше, – сказал он.

Алекса покачала головой. Она не имела права понижать цену. Она догадывалась, что Саймон, возможно, был бы рад получить и тридцать пять тысяч, если бы сам совершал продажу, но если бы это сделала о н а, он бы обвинил ее в том, что он лишила его пятнадцати тысяч. А если бы она сорвала сделку – тем более, с Артуром Баннермэном, он бы пришел в еще большую ярость. Она пожалела, что не позвала Саймона, решив оставить Баннермэна для себя.

– Боюсь, что цена – пятьдесят, мистер Баннермэн, – сказала она по возможности твердо. – Мистер Вольф получил несколько предложений относительно этой картины.

Она надеялась, что не покраснела. Лгать она не умела, хотя это была непременная часть процесса купли-продажи, а с Баннермэном это почему-то было еще труднее, чем обычно.

Баннермэн нахмурился. На миг ее сердце заныло от испуга, что он перед всеми обвинит ее во лжи.

– Опять этот проклятый дурак Розенцвейг? – яростно прошептал он. – Он скупает все подряд для своего нового музея. Ну кто оценит подобную живопись в Форт Уорте, я вас спрашиваю?

Она одарила его понимающей улыбкой наилучшего образца. Баннермэн уставился в потолок, засунув руки в карманы, как ее отец, готовясь начать торг за нескольких телок на сельскохозяйственном аукционе в Ла Гранже, разве что у Баннермэна в кармане ничего не звякало.

– Сорок, – бросил он сквозь стиснутые зубы.