Андрей Волос - Паланг

А потом… ну что было делать? Привык, что ли, как-то, смирился…

И человек-то ко всему привыкает, куда его ни сунь, в какое пекло или грязь ни опусти, а уж собака!..

И потекла жизнь — другая совсем, не та, что прежде, а все-таки — жизнь. Со своими радостями, со своими же огорчениями. С мечтами, с туманными воспоминаниями…

Кормежка — через пень-колоду: хотят — утром жратву привезут, хотят — вечером. А то и среди ночи.

Впрочем, время пусть любое, лишь бы еды побольше. А то ведь что? — миска овсянки или скользкой перловки, а от мяса запах один. Редко когда волоконце попадется. Вдобавок всегда почему-то соляром отдает.

Не зажиреешь…

При этом кормят совершенно не по-людски. И не по-собачьи. В жизни нельзя было вообразить, что кормежка может быть так хитро устроена.

Мало того, что поклажа тянет к земле, мало, что железо над башкой грохочет как бешеное, так еще вечно пальба над ухом! А если ночью — то уж, ясное дело, непременно ракеты, трассеры!..

Ну да голод не тетка: если жрать по-настоящему хочешь, на все эти глупости внимания не обратишь. Поначалу подергаешься, конечно, если сильно нервный. А уж на третий или четвертый раз, хоть бы даже пулемет застучал, — плевать: и ухом не поведешь. Танк ревет, елозит, то вперед подаст на метр, то назад, вонь от него несусветная, гарь, дым из коллектора, — а ты все равно нырнешь между лязгающих гусениц.

С нашим удовольствием! Потому что в днище танка открыт люк и из этого люка выставляется миска с положенной тебе порцией. Жратва! И тут уж не до нервов. Пусть танк гремит, пусть елозит себе, пусть грохочет пулемет, пусть шипят и заливают округу светом ракеты — да и черт бы с ними, пропади они пропадом! В миске-то самая настоящая овсянка, и с волоконцами мяса, и плевать, что малость отдает соляром!..

Зато как овсянка съедена, можно наконец отбежать подальше от оглушительного железного чудища, вернуться к окопу. Хрипло матерясь и дергая ремни, кривоногий старшина Каримов расстегнет пряжки, избавит от двух тяжелых брезентовых вьючков, таких тяжелых, что, когда бежишь с ними к танку, подгибаются лапы. Потом распахнет дверцу вольера… а там уже миска с чистой водой!.. тишина!.. слышно только, как кто-то жадно лакает в соседнем… И все. Можно напиться всласть… лечь на сухие доски… голову на лапы… прижмуриться… вспомнить!..

Туманится в голове, мутится… Знакомый двор… дом… железная собачья будка у ворот…

Привычные запахи, голоса…

И конечно же, голос Анвара!..

Вот если бы однажды он и на самом деле протянул руку, потрепал, взъерошил загривок… сладостное ощущение знакомой, родной руки!..

Уже часто стучит сердце в ожидании этого мига — и вот уж и впрямь протянул, действительно коснулся, взъерошил!..

Взлаешь визгливо во сне, встряхнешься, одурело оглядываясь.

Нет Анвара… и дома нет… ничего нет… все по-прежнему. То лай, то вой из соседних клеток. Несет соляркой от стоящих поодаль боевых машин… Со стороны кухни веет запахом осточертевшей перловки…

Тоска!..

Разочарованно опустишь голову на лапы, зевнешь надрывно, со скулежом.

Снова закроешь глаза.

Сколько еще до следующей кормежки! — нескоро…

Грузовик пересчитал все колдобины пятикилометровой грунтовки, проложенной от шоссе к полигону, подъехал к вагончикам и остановился. Буро-желтая пыль поплыла в перекошенный брезентовый кузов, ложась на мешки и коробки.

Хлопнула дверца. От кабины слышались голоса — водитель с кем-то разговаривал. Через несколько секунд в кузов заглянул человек лет сорока в потертой форме со старшинскими знаками различия на погонах.

Пузо его свешивалось через поясной ремень и отчасти напоминало бараний курдюк.

Некоторое время он шевелил усами, рассматривая Анвара. Потом спросил:

— Ну и что ты сидишь?

Анвар встал.

— Давай коробки!

Анвар с натугой поднял одну из коробок с сухпайками, поставил на борт — и не удержал.

Коробка тяжело шмякнулась о землю и треснула.

— Ну понятно, — протянул старшина.

В черных его глазах, с прищуром разглядывавших присланного солдата, растерянно топчущегося в кузове, выражение незначительной угрозы мешалось со столь же незначительным выражением жалости.

— А ну-ка слазь!

Анвар кое-как слез. Выпрямился.

— Ну?

— Что?

— Фамилия! Звание!

Анвар подумал, морща лоб. Потом тихо сказал:

— Рядовой Назриев…

— Ты что, не в себе? — с брезгливым интересом спросил старшина.

Анвар молчал некоторое время, потом пожал плечами.

— Я кого спрашиваю! — Старшина повысил голос. — Ты дурку не гони!

Тут тебе не в гостях! Соберись! Еще коробку уронишь — три дня жрать не будешь! Я — старшина Каримов! Старшина Каримов и не таких обламывал! Понял?

— Так точно…

— То-то же!.. — старшина чуть сбавил обороты. — Приходи в себя, а то хуже будет. Будешь придуриваться, я тебе руки-ноги повыдергаю. Тут за дураков вступаться некому! Тут полигон, а не детский сад!..

Старшина говорил, говорил, и в какой-то момент Анвар отвлекся от его довольно однообразной речи. Над зеленой долиной струился душистый ветер весны. Наплыло облако, подхватило Анвара, понесло, и он задумался о том, как почти такой же теплый, душистый ветер касался лица у ворот дома… Просто удивительно: стоило лишь хлопнуть калитке за спиной — и сразу он слетал откуда-то, начинал ластиться, ерошить волосы, — ну будто специально топтался здесь, дожидаясь!..

Понятно, во дворе-то ветер себя скованно чувствовал, не было ему там простора — изредка только с шелестом пробежит по верхушкам яблонь и тутовых деревьев, прошуршит виноградной листвой, и все тебе гулянье; а на улице раздолье — вот он и резвится, щетинит траву на обочине, потом и дорожную пыль совьет в прозрачную воронку!.. А как он шумит в ущельях, когда из-за горы Шох надвигаются тяжелые тучи! Его широкий голос похож на плач, на печальную песню!..

— Что? — удивленно спросил Анвар, вновь обнаруживая себя перед лицом невесть откуда взявшейся действительности.

Старшина осекся, поиграл желваками на скулах и несколько раз сжал и разжал кулаки, будто проверяя их на готовность к действию.

— О чем я сейчас говорил? Быстро!

Анвар сморщился, припоминая. Правда, а о чем он говорил? О ветре рассказывал? Да, кажется… точно, о ветре рассказывал этот человек… старшина-то этот… как его фамилия?.. называл он свою фамилию или нет?..

— О ветре, товарищ старшина, — неуверенно ответил он.

Оплеуха свалила его наземь.

— Я тебе покажу «о ветре», говнюк! Встать!..

А когда начал подниматься, старшина злобно пнул тяжелым ботинком в плечо, и Анвар снова опрокинулся в пыль.

Ночью небо — серебряное сито: пролилась сквозь него вода недавними дождями, и теперь только чистые зерна жемчужных звезд помаргивают в нем да лежит крупный белый клубень крапчатой луны.