Андрей Волос - Паланг

Но потом на дальнем краю началось совсем уж что-то невообразимое.

Хамид сначала приложил ладонь ко лбу, пытаясь разобраться в ситуации, затем выругался и помчался туда, грозно маша палкой и крича:

— Ты что! Сдурел!

В одной из клеток громадный пес дико лаял, выл и бешено бросался на сетку, отчего весь ряд ходил ходуном.

— Перестань! Кому сказал!

Хамид стал со всего маху колотить палкой по сетке-рабице, надеясь, вероятно, вразумить обезумевшую собаку.

Анвар помедлил секунду, бросил совок, поставил ведро и пошел туда же.

Он шагал, и вдруг ему стало казаться… он стал ускорять шаги!.. Да, ему показалось, что…

— Пала-а-а-анг! — закричал он, со всех ног летя туда. — Пала-а-а-анг!

Анвар упал на колени, схватившись за ячеи, прижался лицом к жестким переплетенным проволочинам.

— Пала-а-а-анг! — повторял он, рыдая. — Пала-а-а-анг!..

Скуля, Паланг лизал его соленые щеки.

Когда Анвар, негромко постучав, открыл дверь вагончика, старшина

Каримов лежал на кровати, накрыв физиономию пожелтелой до цвета выгорелой травы газетой «Комсомолец Таджикистана». Судя по дате, этот экземпляр печатного издания последние два года служил ему надежным прикрытием от проклятущих мух.

— Разрешите, товарищ старшина! — сказал Анвар не так громко, чтобы насильственно и грубо вырвать старшину из пространств мирной дремы, но и не так тихо, чтобы совсем не потревожить его покоя, поскольку макароны по-флотски, миску с которыми Анвар держал в руках, рисковали совсем остыть и склеиться, а вкусы старшины Каримова всем были хорошо известны — он любил погорячее.

Старшина глубоко вздохнул, медленно сдвинул с лица газету и уставился на Анвара мутным взглядом.

— Поставь, — сказал он.

Анвар осторожно поставил миску на стол.

— Разрешите идти?

— Иди…

Старшина повернулся на бок, сел и стал нашаривать обрезки кирзовых сапог, служившие ему тапочками.

— Э! постой-ка! Вернись.

Анвар остановился и послушно повернулся к командиру.

— Ты, это… — сказал старшина, ковырнув ложкой макароны и невольно при этом сморщившись. — Ты вот что…

Так и не сформулировав мысль, Каримов нагнулся, сунул руку под койку, извлек большую пластиковую бутыль с зеленой этикеткой, на которой был изображен горный пейзаж и река, а поверх всего наискось написано слово «Варзоб». Примерно треть бутыли занимала бесцветная жидкость. Открутив крышечку, старшина осторожно наполнил стоявший на столе граненый стакан. Затем проделал все в обратном порядке — крышку закрутил, а бутыль сунул под койку.

— Ты… это… — снова начал было он, но тут же сам себя оборвал, произведя ладонью тот краткий жест, каким передают обычно просьбу подождать буквально секунду.

Старшина неспешно выпил, резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, сморщился, мотнув головой, сунул в рот ложку макарон и наконец спросил сдавленно и невнятно:

— Хамид говорит, ты там, это… собаку какую-то узнал?

— Ну да, — сказал Анвар, безразлично пожав плечами. — Паланг зовут.

У соседей жил… там, у нас…

И неопределенно покрутил пальцами.

— Самый здоровый в кишлаке пес был, — добавил он затем с выражением, в котором звучал оттенок гордости.

Но очень, очень легкий оттенок. Так сообщают о вещах малозначительных и общедоступных, единственной связью которых с говорящим является географическая приближенность: самые высокие деревья у нас в округе!.. самая вкусная вода в нашей реке!..

— Да, — кивнул Анвар. — Самый здоровый. Всех кобелей гонял!..

И улыбнулся.

Старшина жевал, неотрывно глядя ему в лицо.

Анвар отчетливо понимал, что стоит на самом краю. Если он скажет или сделает что-то такое, что обострит явно имеющиеся у Каримова смутные подозрения — да хоть бы даже моргнет не так, или хмыкнет не тем тоном, или, допустим, голос у него дрогнет, или улыбка окажется слишком широкой, — все будет кончено. Как именно будет кончено — он не знал, но был уверен: конец, черта, Паланга он больше никогда не увидит, Паланг будет взрывать танки, а сам он… впрочем, о самом себе сейчас думать было некогда да и незачем.

— Да уж, пес здоровый, — согласился старшина, дожевывая. — Паланг, говоришь?.. точно, правильно звали… На нем пахать можно.

— Ага, — согласился Анвар и легонько переступил с ноги на ногу.

Дескать, все? или еще будем про собак разговаривать?

— Может, сам за ним ухаживать хочешь? — поинтересовался старшина.

— Да ну, зачем, — легко удивился Анвар. — Нет, если прикажете, так я… да ведь вроде Зафару получше?

Каримов некоторое время молча жевал, все так же пристально рассматривая собеседника.

— Ладно, — буркнул он. — Иди. Да чайник мне принеси.

И Анвар повернулся, открыл дверь вагончика, миновал четыре ступени, отделявшие его от земли, и пошел по ней — по пыльной, вытоптанной земле — в сторону кухни. Шагал он расхлябанно, безвольно мотая на ходу правой рукой, и ходьба его выглядела естественной ходьбой молодого солдата, которому все по барабану, который спит, а служба идет, у которого сердце не колотится и не замирает и мысли не сигают из стороны в сторону, будто головастики во взбаламученной луже, чтобы разрешить все один и тот же вопрос — смотрит старшина Каримов сквозь мутное оконце вагончика ему в спину или не смотрит?..

Да, ночью небо — серебряное сито: пусть оно немного потускнело с тех пор, как омыли его дожди, а все же и теперь еще звезды похожи на жемчужины. Только их так много, так много: сколь ни ройся в земных кладовых, сколь ни шарь в морях, сколь ни складывай жемчужинку к жемчужинке, сколь ни копи, а все равно и половины не наберется.

Зато луны сегодня нет, луна выберется позже, почти уж под утро.

И поэтому степь похожа на белесое покрывало — скомканное, с колючками, тут, на бугре, чуть более светлее, вроде как из козьей шерсти, там, в ложбине, совсем темное — из овечьей. И ветер сегодня, ветер. Поэтому шорох и гул над степью, гул и шорох. А то еще странное такое посвистывание — кто это? зачем? что за дудка у него с таким тихим и низким голосом? А это ветер, ветер — ветер напевает свои тихие песенки в сухих будыльях… Страшно псам слушать его напевы, жутко! Вот и брешут всю ночь напролет, вот и брешут!

…Анвар лежал молчком на своей кровати — не спал, не ворочался, а только снова и снова представлял, что и как нужно будет сделать.

Когда наступила самая глухая минута ночи — такая тяжелая и вязкая, что у всего живого закрываются глаза, — он поднялся. Осторожно поднялся, по сантиметру выпрастываясь из-под одеяла. Так же беззвучно оделся, обулся. Тихо все делал, точно, расчетливо — и потому не заскрипела кровать, не стукнул каблук, не лязгнула пряжка ремня.

Бесшумно выбрался в раскрытое окно, в ночь, в посвисты ветра. И тоже — как тень. Или ночная бабочка. Или просто лунный блик на солончаке.