Андрей Волос - Аниматор

И вот я сидел в «Мерседесе», бесшумно летевшем по темному шоссе.

Водитель молчал, полковник Добрынин тоже молчал, и оба они казались отлитыми из того же антрацита, что и сама машина. Я ехал проявлять свой уникальный талант. Благодаря ему пламя в колбе Крафта вспыхнет гораздо ярче, чем если бы сеанс анимации проводил другой аниматор. Я умел воображать — это был мой дар, мой бесценный дар; он позволял мне прочувствовать прошлую жизнь человека, безжизненное тело которого скоро будет лежать передо мной. Или вообразить, что прочувствовал. Не знаю. Не знаю. Откуда мне знать? Откуда мне знать,

Господи?..

Да и что я могу знать о них, что? Я — настолько не способный знать самого себя и настолько не умеющий собой управлять, что самые любимые люди, самые дорогие существа бегут от меня как от хищного зверя!..

Наверное, если бы я согласился с доводами Клары, она бы не ушла от меня.

Раньше я этого не понимал. А ведь и правда: она выросла в семье, где рождение ребенка было совершенно заурядным явлением. Подозреваю, оно являлось даже не плодом осознанного решения, а просто-напросто естественным итогом совместного спанья. Так или иначе Клара обладала четырьмя братьями и сестрами, а также множеством дядьев и теток как с отцовской, так и с материнской стороны. Это, в свою очередь, свидетельствовало о нешуточном детолюбии ее дедов и бабок.

Последних, то есть бабок и дедов, если включать двоюродных, и вовсе было несметное число. Один из них — дед Павел, которого Клара очень любила, — коротал век бобылем на берегу озера Лача, напрочь отказываясь поменять курную избу на комнату в доме одного из отпрысков. Род признал его свихнувшимся на почве рыбной ловли и в расчет не брал. Все же прочие гнездились в Каргополе и его окрестностях, образуя большие семейства, суматошно озабоченные прокормлением многочисленных чад. Как я успел заметить, в большом ходу здесь были двух- и трехъярусные кроватки, а также непременные чистенькие каморки, в которых тихо дожигали свои тускнеющие свечи повязанные белыми и голубыми платочками бабы Вари и бабы Даши.

А что я, питомец окраинных стогнов стольного града? Я был единственным детищем юной пары, едва успевшей оформить брачные отношения до и расторгнувшей их через два месяца после моего рождения. Мой собственный детский опыт показывал, что все, связанное с наличием ребенка, в конечном счете сводится к неудобствам, тесноте и общему озлоблению. Митька Сарычев уже в шестом классе мечтал вырасти большим и сильным, чтобы отвалтузить наконец надоевшего шнурка; другой однокашник пошел дальше и в конце девятого пырнул-таки заточкой папашу, когда счел излишним его внимание к содержимому своих карманов… В отличие от них я не имел практики общения с отцом: лет до шести мне было известно, что папа — капитан дальнего плавания и круглогодично скитается в морях где-то между

Индией и Африкой. Когда я стал достаточно взрослым, чтобы пережить суровую правду, мать сообщила, что мой отец — сволочь и выродок; сам он, к сожалению, не сделал ни одной попытки рассказать о себе без посредников. Зато благодаря то ли темпераменту, то ли взбалмошности моей матери отсутствие отца с лихвой искупалось наличием частенько сменявшихся отчимов. К счастью, все они были более или менее приличные люди, и их интерес ко мне не шел дальше пьяного раздражения, если я не вовремя вертелся под ногами или включал музыку. С одним из них мы ходили на кладбище для богатых, где его брат работал смотрителем; именно там я впервые увидел вмурованные в наголовья монументов колбы Крафта, поразившие меня своим переливчатым сиянием. Другой позволил завести кошку. Правда, через полгода она упала из окна и разбилась. Я остался в подозрении, что он сам это и подстроил, когда ее общество ему наскучило…

Но если бы вся жизнь определялась только тем, что ты видел в детстве, никто из нас не доживал бы и до тридцати. К счастью, это не так. Я закончил университет и скоро женился. В один прекрасный день на свет появилась Даша. Это событие самым серьезным образом повлияло на мое понимание отношения к детям. Даша росла, училась говорить, доверчиво раскрывалась, и я с испугом понимал, что мы с ней совершенно одинаковые существа. Я узнавал в ней себя, легко прочитывал ее будущее… Короче говоря, мы с ней славно проводили время вместе.

Однако потом все это так обернулось, что… Все проходит и забывается, но уж если не повезло, то ничего не поделаешь: так оно и будет.

Конечно, я не подозревал Клару в том, что она, родив ребенка, тоже узурпирует его, сделав все, чтобы это был ее личный ребенок, собственный, безраздельно свой, а не наш общий. Нет, я так не думал.

Просто первый опыт и впрямь отбил у меня охоту заводить детей. Разве непонятно?

И потом — возраст…

Но если бы она вернулась, я уже не стал бы сопротивляться…

Бог ты мой, сколько упрямства и злобы проявил я в наших спорах!

Сколько ее слез пролил! Честное слово, мне доставляло удовольствие пользоваться этой властью!

Если бы можно было вернуться назад!..

Машина бесшумно скользила по шоссе. Огни медленно приближались, чтобы затем ярко вспыхнуть и кануть во тьму.

Если бы, если бы. Вот тебе и «если бы»…

Господи! Когда Ты начнешь вершить свой последний суд, нас, аниматоров, наверняка построят отдельно — как самых закоренелых, самых гадких и мерзких грешников. Скорее всего на какой-нибудь полосе отчуждения — дикой, корявой; бугристый пустырь, по которому гуляет во тьме ветер да мелкий снег путается в черных будыльях иссохлого чертополоха… По-арестантски заложив руки за спины и сиротски сутулясь, мы будем долго переминаться на околелых ногах в ожидании вердикта. И когда наконец дойдет очередь и Господь поднимет на нас свои пламенные глаза, уже готовый указать тот путь, которого мы единственно и достойны, — в пещь огненную до скончания веков, — мы все же найдем в себе силы крикнуть: послушай нас, Господи! Ты прав. Мы виноваты. Мы были плохими детьми, мерзкими подростками, нечестными парнями, ненадежными мужчинами, отвратительными отцами, гадкими старикашками. Мы ничего не умели. Главное, мы не умели делать добра. Мы также не умели любить по-настоящему. Мы боялись по-настоящему ненавидеть. Наши дети смотрели сквозь нас, как сквозь чистые стекла, и ничто не задерживало их взгляда. Мы не были ни умными, ни знающими, ни изобретательными, ни трудолюбивыми, ни отважными, ни самоотверженными. Ты ничего не дал нам для жизни, ничего. Ты наделил нас только одной способностью — способностью воображения, — но в такой нечеловеческой мере, что твой единственный дар бешено кипел в наших безумных головах, как в автоклавах, безжалостно опаляя их изнутри, распирая и сводя с ума. Увы, увы, ты прав! — мы могли хотя бы научиться пользоваться им безопасно для окружающих, но не сделали и этого. Бритва в руках сумасшедшего — вот что это было. Мы махали им направо и налево, мы губили себя и других. Мы совращали невинность, мы портили красоту, мы ломали жизни, коверкали судьбы, разбивали счастья. Мы пачкали все, до чего только дотягивались руки. И поэтому мы достойны самой страшной кары…