Андрей Волос - Аниматор

Мишка Дронов же! Они служили в одном взводе, и Мишку комиссовали месяца на три раньше, потому что на какой-то поганой опасной зачистке какой-то поганой опасной деревни, из-за каждого поганого забора целящей тебе в башку пулю, он швырнул, как полагалось, гранату в дверь, а когда ворвался сам, пустив перед собой очередь, то нашел лишь иссеченную осколками гранаты и безнадежно истекающую кровью девочку лет двенадцати. И все бы ничего, потому что война, она на то и есть, чтоб не щадить ни себя, ни других, да только платье на девчонке было точь-в-точь такое, что покупал он дочери перед новым сроком службы, — только то новехонькое, а это вовсе никуда, разве что на тряпки. Если бы не платье, оно бы, глядишь, и обошлось; но на платье этом его заколодило напрочь, и ничто уже не могло сдвинуть с мертвой точки: ни ханка, ни дурь, ни врачи в лазарете.

Узнав его, Павел почувствовал, что не может к нему подойти, не может — и все тут. Отвернулся, выскочил на первой станции, прошел в конец перрона, сел в следующий поезд и то еще всю дорогу озирался…

Все это было так, да; но чем-то еще, чем-то еще не нравился ему этот джип, конкретно не нравился, и он, шагая вразвалку, чтобы выгадать время, старался понять — чем же именно.

И, сделав еще шаг, понял: на заднем бампере вмятина, как раз на перегибе, очень узкая, строго вертикальная вмятина. Джип этот числился в угоне, и хозяин не раз про характерную вмятину помянул, все уши продудел, — такая, мол, сякая, мол, с другой не спутаешь; это он в порту сдавал задом, разворачиваясь, да и въехал по неосторожности в контейнер, в ребро жесткости, и осталась такая вот вмятина — характерная. Короче, достал до печенок своей вмятиной, едва отвязались, потому что явный висяк и хрен кого по такому делу найдешь — номера перебиты, бумаги подделаны, не по вмятине же искать ветра в поле.

Да, четверо — усатые, черные; принимая протянутые в приоткрытое окно документы, сержант мельком заглянул внутрь, чтобы удостовериться.

— Слушай, братан! — с улыбкой воскликнул Узбой, приветливо подаваясь в сторону сержанта. — Извини, а! Немножко спешили. Видишь, тремя машинами в посольство едем, опаздываем. Вон машина стоит — помощник посла ждет. Возьми что полагается, только быстро, и поедем, а?

Неудобно, чесслово!

Между тем Мамед поймал взгляд, которым сержант прострелил внутреность салона, и уже знал, что добром дело не кончится. Дизель рокотал почти неслышно, сержант неспешно брал протянутый ему на раскрыве бумажник, а Мамед уже видел, что будет дальше, и каждая клеточка его тела дрожала, чтобы как можно скорее приладиться к тому, что сейчас нужно будет сделать.

— Иди дверь открой, — сказал он по-качарски. — Слышишь? Заднюю дверь.

Водитель молча распахнул свою дверцу (сержанту пришлось чуть посторониться, за что он подарил водителя медленным и тяжелым взглядом), вышел и, обойдя машину, распахнул заднюю дверь.

— Досмотр будете делать? — игриво спросил Узбой.

— На стояночку машину, — неспешно сказал сержант. — Препятствуете движению.

Мамед тоже раскрыл свою дверцу.

— На стояночку, — холодно повторил сержант.

Он отшагнул и так же неспешно, как подходил, двинулся назад, помахивая жезлом в одной руке, раскрытым бумажником — в другой.

Мамед встретил его именно там, где располагалась знакомая сержанту вмятина.

Поток автомобилей быстро скользил мимо, никто не смотрел в сторону наискось приткнувшегося джипа, тем более что сержант оказался загороженным от потока распахнутой задней дверью, — а кто станет на скорости девяносто пять так уж прямо вглядываться, видны там под урезом двери сапоги или уже нет. Сержанту показалось, что его ударили сбоку кулаком под сердце, и он стал молниеносно разворачиваться, чтобы уйти от второго удара и собраться для ответного, но аорта уже не работала, поэтому движение, начавшись стремительно, кончилось вялым качком, который Мамед усилил, продолжив. И сержант Грачков кульком повалился на рифленый пол джипа, сказав напоследок почти неслышно:

— Мама!..

Я не торопил таксиста, но, должно быть, клокотание, доносившееся из самых глубин моего существа, временами достигало его ушей. Он ерзал, встревоженно на меня косился и попусту мыкался из ряда в ряд. Скорее мы все равно не приехали, а чаевые он отработал тем, что, когда вырулил наконец на площадь, неожиданно дал по газам и, дико разогнавшись на куцем пятачке, тут же и остановился — но зато со скрипом, заносом и испуганным вскриком какой-то юницы, едва поспевшей выскочить из-под колес.

Я расплатился и, повернувшись, увидел Клару. В первую секунду я не узнал ее — показалось, что она стала меньше ростом; но тут же понял, что просто никогда раньше не видел ее такой напряженной. Она стояла возле колоннады, держа обеими руками небольшую черную сумку, — в пестром летнем платье, в сиреневой кофте на плечах. Схваченные любимой моей золотой скрепой волосы блестели в ярком свете ртутных фонарей.

Я шел к ней — там было всего несколько шагов, — а она так же напряженно смотрела на меня с каким-то странным ожиданием во взгляде. Она не двигалась с места, чтобы пойти мне навстречу, но, казалось, вытягивает шею и даже чуть приподнимается на носках.

Взгляд ее был тревожным и безрадостным, и я тоже мгновенно почувствовал тревогу, беспокойство, а все, о чем думал, пока ехал, — как увижу ее, что скажу, какими упреками осыплю, на чем буду настаивать и чем наказывать, — все это куда-то пропало. Вместо того я почему-то вспомнил, как в конце прошлого лета Клара бросалась в горящую бирюзовым солнцем волну, слетала с ног под ударом водяной глыбы, кувыркалась, кое-как вскакивала, фыркая и хохоча, а тем временем надвигалась новая — еще круче и выше, — и Клара визжала от испуга, отбиваясь руками, и снова летела, и мокрое лицо сияло счастьем, а вовсе не было таким тусклым, испуганным и усталым, как сейчас.

— Привет! — сказал я, останавливаясь в шаге от нее. Нужно было сказать что-то еще, и я тупо спросил, как если бы не верил своим глазам: — Э-э-э… ты уже здесь?

Она кивнула и сконфужено пожала плечами, будто извиняясь за свое присутствие.

— Давно стоишь? — Я озабоченно взглянул на часы.

— Нет-нет-нет, минут пять, не больше… ты…

— Что?

— Нет, я…

— Ты что-то сказала, я не расслышал…

— Нет-нет… ничего, нет… Что, пробки, да?

— Жуткие, жуткие пробки! — оживился я. — Кошмар! На Цветном что делается — ужас! Совершенно стало невозможно ездить!

— Да…

Мы снова замолчали.

Она смотрела куда-то над моим плечом и теребила ручку своей сумки.

Я понимал, что она не знает, чего от меня сейчас ждать, и боится, что я встречу ее не любовью, а ненавистью. Но и сам я слишком много пережил за это время, чтобы сделать вид, будто мы расстались полдня назад. Время текло, вымывая из-под ног крупицы почвы, каждая секунда грозила стать последней, я то и дело сглатывал слюну, но не мог почему-то сказать ничего живого, имеющего отношение к делу. Должно быть, физиономия моя в какую-то секунду отразила эту муку, потому что, когда я через силу все-таки хрипло выдавил «Клара!», она посмотрела наконец мне в глаза, потом всхлипнула, обмякла и ткнулась щекой в грудь.