Радек Йон - Memento

Начинаем в дискотеке. Потом слоняемся без цели по ночной Праге. Мы так близки друг другу, как никто в этом мире. Все понимаем с полуслова. Общий кайф пару раз заменяет черт-те сколько лет дружбы.

Тогда я мог бы поклясться, что мы любим друг друга, как никто и никогда. Чудесное чувство. Святая наивность! Я ведь никого из них толком не знал. Неужто все дело было в одном кайфе? Наши замечательные прогулки. Разве могли они закончиться иначе, чем крахом…

— Ева, ты жутко похожа на одну девчонку, которую я любил. Но ты такая… Такая надежная.

Мы обнимаемся в каком-то сквере между панельными громадинами. Два последних светящихся окна. Первая теплая ночь приходящего лета. И мы будто парим над миром. Высоко над землей, над суетой и гонкой всех тех, внизу, которых через несколько часов будильники снова прогонят из постелей. И всего-то пять капель в двести граммов кока-колы.

— Я ужасно рада, что мы встретились. Веришь? Никто меня так не понимал, как ты. Слышишь? Никто!

О чем же она тогда говорила? Что мы друг о друге знали? Все и ничего.

— Ты замечательная. Я люблю тебя.

— Я никогда не умела знакомиться с мальчишками. Боялась. Теперь все по-другому. С тобой мы знакомы всего пару дней, а мне кажется, будто много лет.

С тобой и с кайфом, позабыла добавить Ева в тот раз, думает сейчас Михал.

Рассвет среди панельных коробок. Как же мы забрели сюда ночью?

— Пора на работу, — соображает Ева. — Вот тебе и на.

— А кем ты работаешь?

— Секретаршей. В гимназию не приняли, хотя экзамены я сдала, но в связи с недостатком мест…

— А тебе обязательно надо?

— У меня прогулов до чертиков.

— Не повезло. Значит, пойду домой спать. Не идти же в гимназию в таком виде.

— Может, поспишь у меня? — предлагает невесть откуда взявшийся Рихард.

Неужели шпионил за нами?

До меня еще не доходит.

— Нет, надо домой. Пока мама спит.

Как-то раз я пришел всего минуты на три раньше отца. Успеваю раздеться и шмыгнуть в постель.

Смешливые лучики морщинок у глаз и возле рта. Чему уж тут улыбаться.

— Дайте-ка взглянуть на вашу ногу… Да, признаться, такого я еще не видывала. А почему вы вовремя не обратились к врачу?

А что бы он мог сделать? Мне ведь надо было ширяться в ту ногу, а не валяться с ней по больницам. И в загноившейся ране не видно следов уколов.

— Вы понимаете, что могло быть поздно, не попади вы к нам? Вы вообще отдаете себе в этом отчет?

Я-то отдаю.

Михал почти незаметно кивнул, лишь бы отвязались.

— Не говорите, что вам все равно, если вдруг придется ампутировать.

Инвалидная коляска, промелькнуло у Михала. Но ведь это… Он вспомнил свой сон: коляска с безвольно лежащим телом. Вместо головы череп, в свисающую поверх поручня руку воткнут шприц. В тот раз он проснулся совершенно взмокший от пота. И почти до рассвета думал, кто это был, он или не он. Ну разве можно что-то распознать по черепу?

— Сказать по правде, мне определенно не нравится ваша температура.

Ломки, и ничего больше, ворочаясь в постели, пытался убедить себя Михал.

— Похоже на гнойный тромбофлебит — глубокое воспаление вен. Надо бы этим основательно заняться. Не думайте, пан Отава, все это совсем не просто.

Он попробовал улыбнуться. Жалкое подобие.

— Не вставать, никаких резких движений, не напрягаться, вы поняли? — Она снова прикрыла Михала одеялом.

Ну наконец-то. Его опять затрясло, как осиновый лист.

— Ничего, мы вас из этого вытащим. А вот если бы вы остались дома… Не знаю, не знаю…

Где «дома», подумал Михал.

— Я говорила с вашим отцом, — сказала докторша. — Правильный он мужик, а?

Конечно. Все правильные. Никого ни в чем нельзя винить. Только меня!

Он устало кивнул.

— Может, ты мне в конце концов объяснишь, что с тобой происходит?

Михал еще не видел отца таким разъяренным.

Что он знает? Что может знать? Похоже, обойдется без порки. Думает хоть этим пронять?

— Михал, ты меня слушаешь или нет?

— Слушаю.

— Так в чем дело?

И впрямь никакого ремня? Безнадега. Или усталость. А может, понял, что ничегошеньки из меня уже не выбить?

— Я-то думал, после того прокола ты наконец возьмешь себя в руки. Догонишь, что пропустил, и постараешься, черт побери, не злить меня. И что же? Снова двадцать четыре прогула. Двойки по физике и математике! А ежели наш барин соблаговолит появиться в школе, то спит на уроках! Что ты вообще себе думаешь?

Михал пожал плечами. По правде сказать, у него и времени не было подумать. Раньше за такое я моментально схлопотал бы оплеуху, вдруг понял он.

Угрожающе тихий голос отца:

— Может быть, ты все-таки объяснишься?

А подтекст совсем другой: «И не знаю, что с тобой делать».

— Ты прав, — выдавил Михал. Чего же больше.

— И дальше? — Отец поднял голову.

— Что «дальше»?

Рискую испытывать его терпение?

— Я тебе такую…

Ну наконец-то замахнулся, но затрещину все же не дал. А мама впервые в жизни не заступилась.

— Итак, расставим точки над «i»…

Опять эта привычная отцовская поза с руками за спиной, выпрямленными плечами, втянутым животом, будто вот-вот начнет рапортовать.

— Пока ты на нашем иждивении, от тебя требуется: средняя отметка — четверка, никаких нарушений дисциплины, помощь по дому и на даче. Ни больше, ни меньше. Согласен на наши условия?

Длинная тягостная пауза.

— В противном случае твоя учеба в гимназии быстренько закончится и тебе придется подыскивать работу.

Михал кивнул. Чего еще ждать. Не все ли равно.

— Да ты еще дерзишь? — вдруг взревел отец.

Похоже, он больше меня боится, что я вылечу из гимназии, осенило Михала.

Голос отца из-за двери комнаты:

— Он, видите ли, не желает со мной разговаривать! Можно подумать, это я виноват!

Ну вот, вместо меня достанется маме.

— Может, скажешь, чтоб я прощенья у него попросил? Я? Интересно, за что? Ну погоди, сыночек. Такой войны ты еще не видел!

Конечно, куда уж больше, подумал Михал. И вспомнил, как однажды после родительского собрания, когда классная настучала, что он и Олина Махова на большой перемене ходят в обнимку, отец в наказание постриг его наголо. Всю субботу потом Михал проплакал, спрятавшись в подвале. Но когда вечером отец встретил его в дверях обязательным вопросом «Где ты был?», он нарочно ответил: «С Олиной!» Точно сам нарывался на затрещину.

Едва отец ушел на дежурство, в комнату проскользнула мама.

— Что с тобой, Михал? Таким ты никогда не был.

А каким, интересно, я был? Каким ты меня хотела видеть. Навеки любящий сын. Безоговорочно… Незыблемо… Только бы не повзрослел. Не стал самостоятельным. За это можно изредка кое-что разрешить.

— Что случилось?

— Ничего, мам… Правда.

— Нельзя отца дразнить. Ты что, не понимаешь?