Юля Панькова - Война не Мир

К высадке на планету Рено (мы почему-то стали звать планету Ренатиным настоящим именем) готовили меня. Аргумент был прежним ― замутненная голова и идейная беспринципность. Виноваты мои родители. Это они не покупали мне телевизор.

Зато на месте идейного вакуума у меня была куча ног, и они росли каждый день. Мой бойфренд немного посвятил меня в историю молекул. С тех пор, как он стал космическим повстанцем, ему удалось много узнать.

Раньше, когда мы еще не различали таких понятий, как ветер, песок или война ― то есть, когда еще не было разнообразных материальных вселенных ― нынешние многоногие существа ― то есть, мы ― просто ходили круглыми. Как дураки. И все жили счастливо ― без времени и расстояний. Каждый понимал другого, как себя самого, потому что мог легко оказаться на его месте. Однажды кому-то это наскучило. Со скуки он принялся менять свою форму. Сначала он стал треугольным, как ухо собаки. Потом квадратным. После ему удалось протянуть с каждой стороны по ноге. Сперва ноги были короткими, как обрубки. Но, ворочая правой-левой, этот меняющий форму перец изобрел стороны света. Так возникло пространство и в нем постепенно планеты, где мы могли кучковаться по интересам.

До войны тогда было еще далеко. Кто-то подглядел за упражнениями первого ногастого и подумал, а ведь такими штуками можно, не знаю, скажем, срывать бананы. Пришлось создавать пальму. На это ушло много тысячелетий. Надо было придумать вещество, из которой состоит пальма, и все принципы ― рождения, роста, старения… Над воплощением пальмы в жизнь трудился не один, а множество любопытных с разных планет. Мы вообще были любознательные существа от природы. Мы любили тусоваться и колбаситься. А чтобы тусня была интересней, надо было придумывать много законов. Надо было определить, где ты прав, и когда ты победитель. Кому-то все время выпадало играть роли лузера. Так появилась боль.

Сначала проигрывать было принято только примитивным вирусам. Например, неандерталец мог поддаться возбудителям насморка и слечь под собственный домашний арест. Так было принято, чтобы, как бы, сказать другим ― я тут нарушил пару правил, отвяжитесь, мне нужно полежать и подумать. Тогда все еще лично следили за нерушимостью законов тусовки и были сами себе неподкупные прокуроры и адвокаты. Первые хитрецы появились в период становления первобытных родовых общин. Похерив традиции самовзысканий, они свободно хитрили направо-налево, перестали время от времени подвергать себя вирусам в исправительных целях, и по сравнению с простаками стали более крепкими и богатыми. Став богатыми, они выбирали для себя лучших женщин, сытнее кормили детей, и вообще вся их жизнь наладилась. Хитрецы передавали секрет хитрости по наследству. Поначалу никто понятия не имел, как им удалось выйти в члены правительства. Так появились классы.

Был еще другой род хитрецов. Менее прямолинейный. Чтобы скрасить период лузерства, такой жулик создавал для любопытных соплеменников некую тайну. Например, покалечив мизинец на ноге, он говорил, что это особый знак, свыше. Потом, когда вокруг него от любопытства собиралась большая толпа, он нахлобучивал на себя платье до пят и просил никому не рассказывать. Конечно, о его платье сразу начинали ползти слухи. Эти хитрецы назвали себя жрецами.

И тем, и другим приходилось потом непрерывно сражаться, чтобы никто не узнал их секрет. С растущим количеством тайн и загадок люди постепенно теряли мозги. Самым заблудшим уже никто ничего не мог объяснить. Они стали отщепенцами общества, и им не осталось ничего другого, как объявить, что это ништяк ― особый шик вечно мучиться неразрешимыми вопросами мироздания. Хитрецы их поддержали. Вот почему жрецы, творческая интеллигенция и правительство всегда знают больше других.

Через много веков, правда, уже ни один не мог вспомнить о первых ногах и своей настоящей форме. Только самая малость продолжала о чем-то смутно догадываться. Но эти догадки вселяли страх. Кому приятно признаваться, что тысячелетия подряд он нарушал порядок тусовки. Чтобы держать остальных подальше от тайн, кому-то приходилось то тут, то там подпаливать ветки. Привыкнув к тому, что все время где-то что-то горит, некоторые даже выбрали себе профессию ― тушильщик. Потом забыли и о том, в чем, собственно, ее смысл. Стало казаться, что кроме пожара никакого смысла на Земле и нет вовсе…

Все это, конечно, метафоры. Но я рассказала об этом своим друзьям. Рената обещала, что больше никогда ни о чем не забудет. Художник заверил, что нарисует нас всех красивыми. Чтобы ни у кого не было лучших женщин.

На планете Рено я должна была найти и собрать всех, кого еще можно было реабилитировать. Остальные, как мы рассчитывали, со временем разберутся сами и вернутся на круг естественной эволюции. Рабовладельческое общество, как мы помним, по любому приведет к несогласию. Значит, придется заключать новый эгримент и менять строй на строй. Порабощенные земляне пока оставались квадратными, без единой ноги. Все, на что они были способны, это мелькать впечатлениями о своей прошлой жизни. Инопланетяне уловили особый кайф в рассматривании их мемуаров. Чтобы кадры были более яркими, рабам не тушили воспоминания и позволяли непрерывно горевать об утраченном.

И все-таки я не понимала, кто все это затеял. Отчеты Ренаты немного не совпадали с тем, что говорил мне мой Ангел-молекула. Рената рассказывала, что высшую расу напугало наше развитие технологий, и поэтому нас веками пытались сдерживать, загоняя в сознание идеи о карающем бородатом хиппи на небе. Ангел передавал нашу историю так, словно мы никогда ни от кого не зависили. Как человеку беспринципному, но стремящемуся к справедливости, мне хотелось точно знать, где враг. Ангел пытался меня сдержать. Он говорил, что вселенная вообще невозможна без хаосообразующих факторов. Если я буду все знать, у нас ничего не получится, говорил он. Но я подозревала, что раз он убеждает меня не знать, значит, сам как раз все знает. Рената и художник его вообще немного побаивались. Я хотела выяснить все сама: всю правду о создании и продолжении. Я хотела знать, кто я на самом деле и какова моя роль в ужасах развития цивилизации.

― Ты так оставишь меня одного, ― как-то вызвав меня на свидание без друзей, сказал он, ― не надо! Как же море, купальники?

Я побултыхалась немного у него внутри и слиняла. Что журналисту дороже моря? Журналисту дороже, чтобы стрелка совпала с севером.

Я набралась некой решимости. Я даже была готова, если надо подложить под компас магнит. Я была уже почти так же велика, как мой бойфренд. Рената и художник чувствовали что-то и волновались.

Я перебирала в памяти совпадения, которые преследовали меня с тех пор, как появилась Рената и началась война. Я вспоминала все сведения о мире, которые людям удалось сохранить или выдумать задним числом и оставить потомкам в виде пыльных книг и легенд. Я верила, что все наши выдумки ― дым от угасшего когда-то костра, и значит, несут долю правды. Я старалась и думала, думала, даже когда не было сил. Это как задавшись идеей, ты перелопачиваешь библиотеки и Интернет, чтобы добыть доказующие факты, и потом сличаешь их с тем, что уже знаешь. Я вспоминала про дом со скребущими кошками, где инопланетяне отбывали добровольное наказание, нарушив какой-то порядок. И программу архиватор пинк некс, и шпиона, который повесился, потому что все мне рассказал, и бородатого мужика. Тогда я вообразила, что, как всякая отсталая популяция, мы обезьяним идеи из космоса, наши крылатые выражения имеют инопланетное происхождение, а осознавать правду просто приносит нам боль. Я тогда поверила, что нам пудрят мозги…