Юрий Козлов - Воздушный замок (Журнальный вариант)

— И ты бросал?

— Бросал.

— И отчего же ты умрёшь?

— Чушь какая-то… — засмеялся Андрей. — Мне выпало — от испуга. — И спохватился, что выдаёт давний тайный страх. С тех самых пор, как бестолковая рисинка указала испуг, жил в нём этот страх — беспочвенный, недоказуемый, но именно поэтому изматывающий, особенно в минуты ничегонеделания. — Я… и тебе погадаю. Не по книге, а по руке, то есть по руке, как по книге… — Понял, что несёт околесицу. Но неожиданно стало легко. Поведав миру о тайном страхе, он, как камень, сиял с души испуг. Сейчас Андрей ничего не боялся. — Я, наверное, не про то, да?

— Ты что, цыганка? — Анюта снисходительно улыбнулась.

Андрей понял: застенчивая, сбивчивая искренность всегда выручит в разговоре с девушкой.

— Скажи, — спросил он, — почему от тебя всё время пахнет яблоками? Или… мне кажется?

— Не кажется, — ответил за сестру Володя. — Она яблоки на тёрке трёт, а потом на лицо лепит. И волосы каким-то отваром из кожуры моет, сумасшедшая.

— Так ты будешь гадать, цыганка? — Анюта протянула Андрею тонкую смуглую ладонь…

…Странный предмет начали неожиданно преподавать старшеклассникам — ритмику, то есть танцы. Вальс, танго, фокстрот, мазурку, румбу и самбу предполагалось изучить ускоренными темпами, потому что докатились до школы тлетворные волны рон-н-ролла и были замечены некоторые школьники прогуливающимися по вечерам вдоль освещённых витрин улицы Горького, обезьянки с их зелёных галстуков скалились похабно-торжествующе.

С обезьянками необходимо было бороться.

— Следующий урок — ритмика! — раздавался голос учительницы, и томный гул плыл над классом.

Затем — топот ног вниз, с третьего этажа на первый, в актовый зал, где начищенный красный паркет сиял в ожидании юных танцоров. Во избежание сутолоки и неизбежных драм, связанных с вольным выбором партнёрш, мальчиков и девочек строили по росту. Как забилось у Андрея сердце, когда на первом танцевальном занятии выяснилось, что он — четвёртый по росту среди мальчиков, а Анюта — четвёртая среди девочек. Уши словно ватой заложило, воздуха стало не хватать, так разволновался Андрей. Всего несколько метров начищенного паркета разделяли их, но, глядя под ноги в это сомнительное красное зеркало, тревогу и боль почему-то испытывал Андрей. Не испуг, а именно тревогу и боль, словно вновь, как в парке, заглядывал в будущее, но там уже не светила победа, не слышался яблочно-яблоневый запах.

Андрей не знал, как соотнести тревогу и боль с тем, что вот через несколько минут Анюта положит ему руку на плечи и он вдохнёт желанный запах, приблизится к золотистым глазам. Как соотнести тревогу и боль с неистовой радостью созерцания Анюты?

Андрей взглянул на неё, и дрожь пронзила. Всё предшествующее: встреча в парке, мимолётные переглядывания, как бы случайные слова и жесты — всё, во что Андрей вкладывал единый для себя и для неё смысл, всё стёрлось единым махом. Всё предшествующее, оказывается, имело значение лишь для Андрея, но не для Анюты. Только один взгляд, но как много он открыл Андрею. Не случайно пронзила дрожь. Андрей понял в этот момент мысли и настроение Анюты. Словно по-писаному прочитал в золотистых глазах: «Подходи. Ты мне интересен. Но… не более. Я спокойна, видишь, я совершенно спокойна!»

Спокойствие Анюты ранило Андрея. Оно было полной противоположностью тому, что он сам испытывал. Андрей растерянно посмотрел по сторонам, как бы очнувшись. Ничто в мире не изменилось. Он по-прежнему четвёртый по росту среди мальчиков, Анюта — четвёртая среди девочек…

Анюта, по-видимому, почувствовала, что Андрей задыхается, словно вытащенная из воды рыба, что нет для него в данный момент ничего более неприемлемого, нежели её спокойствие, — и улыбнулась приветливо, как бы дав понять, что всё в мире призрачно и непостоянно, а особенно девичье спокойствие. И не столько ей, Анюте, сколько ему, Андрею, нужно думать, как обратить это спокойствие в симпатию. Умеют девушки так улыбаться.

Андрей судорожно вздохнул. Всё вроде бы встало на свои места. Секундное прозрение не успело окаменеть, превратиться в неколебимую горькую уверенность. Но тень, лёгкая тень сомнения всё же скользнула коршуновым крылом по солнечному склону. Андрей подумал, что ему открылся сто первый смысл дневниковой записи Леонардо да Винчи, «Кажется, мне судьба с точностью писать коршуна…» — это значит всю жизнь во всём сомневаться… Всё интересно в равной мере, и всё в равной мере может быть подвергнуто сомнению… «Да, всё! Но не Анюта!» — крикнул себе Андрей.

Раз десять уже подходил Андрей к Анюте, церемонно кланялся, спрашивал: «Разрешите?» Анюта кивала в ответ, отвечала: «Пожалуйста», — опускала руки на плечи. Репетировали приглашение на танец. Совсем близко оказывались желанные золотистые глаза, дикая радость охватывала Андрея, но надо было уже расходиться. Мальчикам — в шеренгу вдоль окон, девочкам — вдоль стены напротив. Начищенный паркет тускнел.

— И в последний раз мальчики приглашают девочек! — громко сказала учительница.

И снова оказался Андрей перед золотистыми глазами Анюты. Зазвенел звонок.

— После уроков я буду ждать тебя у входа в парк! — прошептал Андрей. — Придёшь?

— Не знаю. — ответила Анюта.

После уроков Андрей встречал Анюту у входа в парк. Ещё издали заметил её, словно плывущую среди деревьев. Как она шла! Молодые отцы отставляли коляски, оглядывались, поправляя узкие селёдочные галстуки. Пенсионеры на скамейках прерывали шахматные партии, рукавами плащей смахивали на землю слонов и коней — оглядывались, и женщины оглядывались, сурово качали головами.

Но Анюту обращённые на неё взгляды совершенно не волновали. Вряд ли она вообще их замечала, а уж тем более истолковывала. Красавицы выше этого. Она шла, словно одна была на белом свете, и Андрей неожиданно понял ещё одно различие между собой и Анютой. Никогда в жизни, ни на секунду не мог он вот так возвыситься над окружающим миром. Белый волк, Леонардо да Винчи, старинные книги — это были лишь ступеньки, на которых он удерживался, пока был в одиночестве. Когда же оказывался на людях, ступеньки таяли, исчезали — это были воздушные ступеньки. А Анюта возвышалась как бы без малейших усилий, без малейшего желания, возвышалась изначально. Андрей смотрел на идущую навстречу Анюту и даже приблизительно не знал, о чём она думает. «Но почему? — закралось сомнение. — Что такое известно ей, чтобы вот так возвышаться? Что в ней есть, кроме совершенства движений? Или… она об этом не думает, потому что не знает, что об этом надо думать? Как же мне быть с ней? Мне?» Андрей вдруг поймал себя на мысли, что всё время, всю жизнь думает только о самом себе. Другие же люди, они… как-то не настолько интересны, чтобы о них думать… Если же он всё-таки думает о них, то мысли действуют подобно вогнутым и выпуклым зеркалам, он ищет лишь своё отражение, пусть искажённое, вогнуто-выпуклое, но своё.