Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

– Чтобы еще раз из-за вас перевернуть весь план?! Нет уж. Нет-нет. Кроме того, Гофман до двенадцати занят на радио.

В этот момент появился Герберт Косташ. И, увидев нас с Шерли, расплылся от счастья.

– Какая радость для меня! – Шерли получила поцелуй в лобик. Тут Косташ почуял неладное. – Что случилось? – Альбрехт объяснил. Косташ решил: – Ежели мистеру Джордану непременно надо отлучиться, переставь сцены, черт тебя побери! Ведь вы наверняка никогда больше не будете так поступать, правда, Питер?

– Никогда.

– И не гляди на меня с такой иронией, Альбрехт. Я этого терпеть не могу. И скажи там всем в павильоне. Мистеру Джордану быть готовым к съемке в одиннадцать часов тридцать минут.

Альбрехт от злости чуть не лишился дара речи.

– Только потому, что он загребает пятьсот тысяч? – выдавил он еле-еле. – Попробовал бы позволить себе такое кто-нибудь из статистов!

Это было подло. Альбрехт знал, что мои 500 000 значились лишь на бумаге. Фактически же я должен был получить наличными 100 000, остальное лишь после того, как окупятся производственные затраты, которые вместе с банковскими процентами составляли около 5 миллиардов, – точно так же мы с Косташем, как продюсеры фильма, получили бы доход от него лишь после того, как прокат фильма с лихвой покрыл бы издержки на его производство. Если фильм не будет иметь успеха, мы не получим ни гроша. Поэтому Альбрехт своей репликой ранил заодно и чувствительную душу Счастливчика.

– Я запрещаю тебе этот тон! Извинись! Причем не сходя с места!

Альбрехт скривил рот в ехидной усмешке:

– Извините мою невоспитанность, мистер Джордан. Я тоже никогда больше не буду так поступать. – Он вышел, хлопнув дверью, и злобно заорал, вызывая второго режиссера.

– Чего это он на меня взъелся? – спросил я.

– Не обращайте внимания. К вам лично это не имеет никакого отношения. Просто он терпеть не может американцев.

– А почему?

– Был в американском плену.

– Умираю от жалости. Действительно, как мы смели напасть на бедную нацистскую Германию?

Косташ рассмеялся:

– Эта история еще смешнее, чем вы думаете. Альбрехт ведь из красных. Нацисты засадили его поначалу в концлагерь, а потом сунули в штрафную роту. В Нормандии попал в плен к американцам. На военном корабле его перевезли в США – в какой-то лагерь для военнопленных. Его лучший друг, с которым он сидел в Маутхаузене, тоже оказался там.

– Ну и что же?

– А все как обычно. В том лагере нацисты, естественно, давно заняли все ключевые позиции. С офицерским управлением, самосудом и убийством антифашистов под покровом ночи. Да вы и сами знаете, что у вас тогда там творилось…

Я промолчал. Я хорошо знал, что у нас тогда творилось…

– …и пришлось американцам даже очень по нраву.

– Как это?

– А так. Эти светловолосые и голубоглазые герои умели в два счета поднять весь лагерь! Раз-два – и готово. Одной красной свиньей меньше. Антифашисты гибли там постоянно. Только когда задушили друга, а самого Альбрехта избили до полусмерти, один сенатор вмешался, и Альбрехта вместе с другими антифашистами перевели в другой лагерь. Но там зато кормили впроголодь, как он рассказывал. Вот он теперь и мстит вам всем. – Косташ добродушно засмеялся. – Видите, Шерли, душа моя, каким дурацким манером человек обрастает предубеждениями!

Он рассказывал всю эту историю на плохом английском, пока мы выходили в коридор. А когда остановились возле крутой лестницы, ведшей на второй этаж, где находились монтажные, он обронил:

– Питер, смывайтесь! – и подмигнул Шерли. – Со вчерашнего дня я не могу отказать этому молодцу ни в чем. – Взяв Шерли под руку, он сказал ей: – Пойдемте, я познакомлю вас с вашими коллегами.

– Увидимся в обеденный перерыв, – сказал я Шерли. Она промолчала. И об руку со Счастливчиком стала подниматься по крутой лестнице. Я еще услышал, как она его спросила:

– Tell me, Mister Kostasch: What does the word «ящик» mean? [21]

– Это климакторий, – сказала белокурая Кэте и, шмыгая носом, вытерла заплаканные глаза. Мы ехали в это время мимо бесконечной ограды кладбища в Ольсдорфе.

– Что-что?

– Вон то белое здание, в которое входит много людей. Я хочу, чтобы меня туда положили и потом сожгли.

– Не падай духом, Кэте. Все будет хорошо.

– Может, у вас и будет. Но не у меня. Всё, конец.

Сверкающее ослепительной белизной здание крематория выделялось даже на ослепительно белом фоне, который создал мороз этой ночью. Надгробия, деревья между могилами, дорожки, цветы, трава и кусты совершенно преобразились – теперь все это сверкало и искрилось. Мы ехали по Рюбенкампштрассе на юг. Это была кратчайшая дорога на Райнбек, как заверила меня Кэте. Мы проехали Общедоступную больницу и Винтерхудский парк. Я вел машину с такой скоростью, на какую только мог решиться. 8 часов 10 минут. 8 часов 15 минут. 8 часов 20 минут. Мы пересекли округ Вандсбек. Кэте вдруг сказала:

– Лучше бы я сразу заехала проклятыми угрями этим парням по их пьяным рожам!

– Какими угрями?

– Ну, я же вам рассказывала. В Лейпциге. И мне не пришлось бы бежать на Запад. И я не вляпалась бы в такую грязь. А теперь по плотине направо.

На Аренсбургском шоссе полицейский свистнул, чтобы я съехал к обочине. В зеркальце заднего вида я успел заметить, что он вытащил из кармана записную книжку. Налетел на штраф. Ну и что! Ящик. Мне необходимо заполучить ящик. И все же я слегка сбросил газ. Нельзя рисковать – а то еще погонятся на полицейской машине. Ящик. Хаммерштрассе. Зивекингаллее. Стало светлее. Солнце выглянуло матовым пятном из-за грязной завесы облаков.

– Мы хотели пожениться.

– Теперь куда – налево или направо?

– Налево, налево, налево! Выбрасываю указатель поворота.

Сзади остаются возмущенные выкрики пешеходов.

– Раньше надо было предупреждать, черт тебя побери!

– Извините. Теперь опять налево. И опять направо. – 8 часов 30 минут. Мы добрались до Шифбека и повернули на юго-восток по Билльштедтер-Хауптштрассе. Здесь я уже более или менее ориентировался. Кэте и впрямь подсказала мне наикратчайший путь.

– А теперь… а теперь… Если они засадят его, мы не сможем пожениться, и мне придется всю жизнь работать и работать.

Это тебе так и так светит, подумал я, а вслух сказал – почти машинально:

– Не посадят. Вызволим мы твоего милого.

– Ах, господин Джордан, я так в вас верю! Вы – единственный человек, на которого я могу положиться. – (Ну, тогда помоги тебе Бог, подумал я.) – Теперь направо, потом налево через железную дорогу. Скоро будем на месте. – Она почему-то вдруг вспотела, хотя в машине было холодно, – я понял это по запаху.

– Я должен знать все в точности, раз мне приходится его вызволять. Поняла?