Хантер Томпсон - Ромовый дневник

— Место занято, — быстро сказал я, хватал его за руку.

Старик выдернул руку и что-то буркнул по-испански, отворачиваясь к окну. Пришлось снова его схватить.

— Подъем, — злобно проговорил я.

Мой сосед начал орать в тот самый момент, когда девушка прошла мимо и остановилась в нескольких футах дальше по проходу, высматривая свободное сиденье.

— Здесь есть место, — сообщил я ей, отгружая старикану жестокий тычок.

Прежде чем девушка успела повернуться, на меня, хватал за руки, насела стюардесса.

— Он на мою пишущую машинку взгромоздился, — объяснил я, беспомощно наблюдая, как девушка находит себе место далеко в передней части самолета.

Стюардесса похлопала старика па плечу и опустила его обратно на сиденье.

— Какой вы хулиган! — воскликнула она, обращаясь ко мне. — Следовало бы вас высадить.

Я проворчал себе под нос пару ласковых и развалился в кресле. Пока мы отрывались от земли, старик смотрел прямо перед собой.

— Сволочь трухлявая, — любезно пробормотал я соседу. — Чтоб тебе псы на могилу насрали.

Он даже глазом не моргнул, и в конце концов я закрыл глаза и попытался заснуть. Время от времени я бросал взгляд на светлую головку в передней части самолета. Потом выключили свет, и я больше ничего не видел.

Когда я проснулся, уже светало. Старикан дрых, и я потянулся через него выглянуть в окно. В нескольких километрах под нами лежал океан — тёмно-синий и спокойный, как озеро. Впереди виднелся остров, ярко-зеленый в первом утреннем свете. По краю острова шли пляжи, а за пляжами тянулись бурые болота. Самолет пошел на посадку, и стюардесса объявила, чтобы все пристегнули ремни.

За считанные мгновения мы пронеслись над целыми акрами пальм и подрулили к большому аэровокзалу. Я решил оставаться на месте, пока не пройдет девушка, а уж тогда встать и выйти вместе с ней на взлетно-посадочную полосу. Поскольку белыми в самолете были только мы двое, это могло показаться вполне естественным.

Другие пассажиры, смеясь и болтая, вставали и выстраивались в ожидании, пока стюардесса откроет дверцу. Внезапно старик вскочил и, как собака, на четырех точках попытался через меня перебраться. Особо не думая, я отшвырнул его обратно к окну. От глухого удара толпа разом притихла. Похоже, приятеля тошнило, и он снова через меня полез, истерически вопя на испанском.

— Ну ты, придурок! — заорал я, одной рукой отталкивая его назад, а другой дотягиваясь до пишущей машинки, — Куда тебя понесло? — Дверца уже была открыта, и все вытряхивались наружу. Дедушка прошла мимо, и я попытался ей улыбнуться, одновременно припирая старикана к окну. Наконец мне удалось задом вытолкнуться в проход. Старик поднял такой хай, крича и размахивая руками, что мне страшно захотелось перетянуть ему чем-нибудь горло, чтобы он малость угомонился.

Тут прибыла стюардесса на пару со вторым пилотом. Их очень интересовало, что я такое творю.

— Он этого старика с самого Нью-Йорка мутузит, — сказала стюардесса. — Наверно, он садист.

Они продержали меня минут десять, и поначалу я подумал, что они хотят сдать меня полиции. Я попытался все объяснить, но так устал и запутался, что сам не соображал, что несу. Когда меня в конце концов выпустили, я прокрался вниз по трапу точно преступник, а потом, щурясь и потея на солнце, поплелся по взлетно-посадочной полосе к камере хранения.

Там была целая толпа пуэрториканцев, но девушки нигде не наблюдалось. Мало надежды было найти ее теперь, а вдобавок я не испытывал особого оптимизма по поводу того, что будет, если я все-таки ее найду. Очень мало девушек благосклонно взирают на людей моей породы — мучителей беззащитных стариков. Мне вспомнилось, какое выражение появилось у нее на лице, когда она увидела, как я припираю дряхлого ублюдка к окну. Тут я решил сперва немного позавтракать, а уж потом забрать багаж.

Аэропорт Сан-Хуана — чудесное современное сооружение, полное ярких красок, загорелых людей и латиноамериканских ритмов ревущих из динамиков на голых балках над вестибюлем. Я прошел по длинному пандусу — пальто и пишущая машинка в одной руке и небольшой саквояж в другой. Указатели вывели меня к еще одному пандусу и наконец к буфету. Едва я туда вошел, как мне явилось мое отражение в зеркале — грязное и позорное, характерный образ бледного бродяги с красными глазами.

В придачу к неряшливой внешности я насквозь провонял элем. Он болтался у меня в животе, как ком скисшего молока. Садясь за стойку и заказывая ломтики ананаса, я отчаянно старался ни на кого не дышать.

Снаружи под ранним солнцем сверкала взлетно-посадочная полоса. Дальше между мной и океаном высились пальмовые джунгли, В нескольких милях от берега вдоль горизонта медленно двигался корабль. Некоторое время я пристально на него таращился и буквально впал в транс: такой мирный у него был вид — мирный и горячий. Мне хотелось забрести в пальмы и лечь поспать; запихнуть в себя еще пару-другую ломтей ананаса и умотать в джунгли, чтобы там вырубиться.

Вместо этого я заказал еще кофе и снова взглянул на телеграмму, которую мне доставили вместе с билетом на самолет. Там указывал ось, что для меня забронирован номер в отеле «Кондадо-Бич».

Стрелки часов еще не дотянули до семи утра, но в буфете было полно народу. Группы мужчин сидели за столиками у длинного окна и оживленно переговаривались. На некоторых были костюмы, но большинство красовалось в чем-то вроде местной униформы: темные очки с массивными дужками, блестящие темные брюки, белые рубашки с короткими рукавами и галстуки.

То и дело я ловил обрывки разговоров: «…больше нет такой вещи, как дешевый береговой участок... конечно, джентльмены, но здесь и не Монтего… не беспокойтесь, у него навалом, и все мы в этом нуждаемся… ударили но рукам, но надо шевелиться, пока Кастро со своей толпой не подскочил…»

Минут через десять, равнодушно прислушиваясь к этим обрывкам, я заключил, что попал прямиком в логово дельцов. Большинство из них, похоже, ожидали самолета в семь тридцать до Майами, который — судя по тому, что я наковырял из разговоров, будет трещать по швам от обилия бегущих с Кубы архитекторов, разработчиков земельных участков, консультантов и сицилийцев.

Их болтовня порядком меня достала. Вообще-то я на деляг особо не жалуюсь и никаких разумных претензий к ним не имею, но сам акт купли-продажи чем-то меня отталкивает. И живет во мне тихое стремление навалять торгашу по морде, сломать ему лучшие зубы и зажечь багровые фонари под глазами.

Из-за этого разговора ни к чему другому я уже прислушиваться не мог. Он в куски разбил приятную леность и в конце концов задолбал меня так, что я высосал остаток кофе и поспешил прочь из этого заведения.