Хантер Томпсон - Ромовый дневник

Йемон тихо рассмеялся.

— Не бери в голову, Кемп. Тебе не о чем беспокоиться.

Я был не столько обеспокоен, сколько напуган. Во всем этом деле было что-то зловещее, словно Бог в приступе омерзения решил стереть нас в порошок. Все наше здание рушилось; а ведь всего несколько часов назад я завтракал с Шено в солнечном покое собственного дома. Затем я отважился нырнуть в день, и нырок этот привел меня прямиком в оргию диких воплей, бьющегося стекла и убийства. Теперь история заканчивалась так же бессмысленно, как и начиналась. Все было кончено, и я нисколько в этом не сомневался, потому что Йемон уезжал. После его отъезда мог быть какой-то шум, но это уже был бы традиционный шум, с которым можно справиться и который можно даже проигнорировать — не как эти внезапные нервирующие взрывы, что засасывают тебя и швыряют туда-сюда, будто жабу в бурных водах.

Я не мог вспомнить, когда все в действительности началось, но кончалось это именно здесь, в Фахардо, темном пятнышке на карте, которое казалось краем света. Отсюда Йемон уезжал дальше, а я возвращался; это определенно было концом чего-то — только вот я не вполне понимал чего.

Я закурил сигарету и подумал про других знакомых, прикидывая, что они делают этой ночью, пока я торчу на темной улице в Фахардо, потягивая ром из горлышка вместе с человеком, который завтра утром официально станет беглым убийцей.

Йемон вернул мне бутылку и вылез из машины.

— Ладно, Пол, увидимся — бог знает где.

Я перегнулся через сиденье и протянул руку для пожатия.

— Наверное, в Нью-Йорке, — предположил я.

— Надолго ты еще здесь? — спросил он.

— Очень ненадолго, — ответил я.

Йемон в последний раз пожал мне руку.

— Большое спасибо, Кемп, — сказал он с ухмылкой. — Ты как настоящий чемпион справился.

— Черт возьми, — пробормотал я. — Все мы чемпионы, когда пьяны.

— Никто не пьян, — возразил он.

— Я пьян, — сказал я. — Иначе я бы тебя сдал.

— Не свисти, — буркнул он.

Я включил первую передачу.

— Удачи, Фриц.

— Ага, — отозвался он, пока я отъезжал. — И тебе удачи.

Мне пришлось доехать до угла, чтобы развернуться, и, возвращаясь по улице, я снова миновал его и помахал на прощание. Йемон шел к парому, и когда я доехал до другого угла, то остановился посмотреть, что он сделает. Тогда я в последний раз его видел, и очень отчетливо это помню. Йемон вышел на пирс и встал у деревянного фонарного столба, глядя на море. Единственное живое существо в мертвом карибском городке — высокая фигура в мятом костюме «палм-бич», его единственном костюме, теперь жутко грязном, выпачканном травой, с оттопыренными карманами, — Йемон в одиночестве стоял на краю света и думал о чем-то своем, Я снова помахал, хотя он стоял ко мне спиной, и дважды просигналил — а потом помчался прочь из Фахардо.

По пути в квартиру я остановился купить утренние газеты. На первой странице «Эль-Диарио» меня ошарашила фотография Йемона под крупным заголовком: «Матанца эн Рио-Пьедрас», Это была часть той самой фотографии всей нашей троицы в тюрьме, сделанной, когда нас только-только арестовали и отметелили. «Н-да, — подумал я, — пошло-поехало. Игре конец».

Я поехал домой и позвонил в «Пан-Ам», чтобы заказать место на утреннем самолете. Затем стал собирать манатки. Я упаковал всё: одежду, книги, большой альбом с моими материалами из «Ньюс» — вышло два больших рюкзака. Я поставил их бок о бок, а сверху водрузил пишущую машинку и прибор для бритья. Вот они, подумал я, мои земные сокровища, скудные плоды десятилетней одиссеи, которая уже начинала казаться безнадежным предприятием. Выходя на улицу, я вспомнил, что надо бы взять бутылку лучшего рома для Шено.

Мне оставалось получить деньги по чеку и убить три часа. Это можно было сделать у Эла, хотя я не исключал возможности, что там меня будет ждать полиция. Я все же решил рискнуть и очень аккуратно проехать через Кондадо, по гребню плотины — а потом в спящий Старый город.

У Эла было пусто — разве что в патио сидел Сала. Когда я подошел к столику, Сала поднял взгляд.

— А, Кемп, — пробормотал он. — Знаешь, у меня такое чувство, будто мне сто лет.

— А сколько тебе на самом деле? — спросил я. — Тридцать? Тридцать один?

— Тридцать, — ответил он. — Как раз в прошлом месяце стукнуло.

— Черт побери, — сказал я. — Представь, каким старым я себя чувствую — мне почти тридцать два.

Сала покачал головой.

— Никогда не думал, что до тридцати доживу. Не знаю почему, но никогда не думал.

Я улыбнулся.

— А я даже не знаю, дожил я или нет, — просто никогда не задумывался.

— Ладно, — буркнул Сала. — Надеюсь, с Божьей помощью не доживу до сорока. А то просто не буду знать, что мне с собой делать.

— А может, и будешь, — заметил я. — Пойми, Роберт, мы через гребень перевалили. Дальше дорога страшно ухабистая.

Он откинулся на спинку стула и ничего не сказал. Был уже почти рассвет, но Нельсон Отто все еще рассиживался у своего фортепиано. Мелодия называлась «Лаура» — грустные нотки выплывали в патио и повисали на деревьях как птицы, слишком усталые, чтобы летать. Ночь была жаркая, почти без ветерка, но у меня в волосах копились капельки холодного пота. За неимением лучшего я принялся изучать дырку от сигареты на рукаве моей синей рубашки.

Сала заказал еще выпивку, и Гуталин притащил четыре рома, сказав, что это за счет заведения. Мы поблагодарили его и еще полчаса просидели молча. С берега доносилось неспешное позвякивание судовых склянок, когда оно отражалось от пирса, а где-то в городке по узким улочкам ревел мотоцикл, посылая эхо вверх по холму до Калле-О'Лири. В соседнем доме то усиливались, то затихали голоса, а из бара дальше по улице вылетали хрипы музыкального автомата. Звуки сан-хуанской ночи плыли по городку сквозь слои влажного воздуха; звуки жизни и движения, пока одни люди к чему-то готовились, а другие бросали попытки, звуки надежды и звуки стойкости — а поверх всех этих звуков тихое, смертоносное тиканье тысяч голодных часов, одинокий звук времени, что течет всю долгую карибскую ночь.