Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)

Анна подняла голову и удивлённо посмотрела на него.

— Чего смотришь?

— Дык это ж не сложно, Пётр Иваныч…

Он с минуту испуганно молчал, отупело рассматривая ее спокойное улыбающееся лицо, потом осторожно спросил:

— Ты… Ты хочешь сказать, что знаешь отгадку?

— Дык все ж знають, — шире улыбнулась Анна, — огурец ето… семечки, стало быть, у нутрях яго.

— Семечки?

— Ага. Семечки.

Пухлая папка выскользнула из рук Петра Ивановича, шлёпнулась на пол:

— Да ты действительно дура… За такую глупость… засчитываю тебе… очередной… — он отчаянно поискал вокруг глазами, — ннноль… нуль… нулище!.. нууулище! — Его руки задрожали, не в силах больше сдерживать что-то невидимое, круглое, упруго растущее. — Нуууулиииищееееее! Нуууулиииииищеее! Нулинулинулинулиииищеее!

— Дык рази ж не пра…

— А ты думала — правильно?! — крикнул Пётр Иванович, всё ещё поддерживая рукам распухающий ноль. — Без окон, без дверей — полна горница людей! Это бетонная камера с замурованными врагами народа!

Анна попятилась назад, задела локтем изогнутый чёрный штырь и судорожно отдёрнулась.

— Осторожней, корова! — нахмурился Пётр Иванович. — Все приборы поломаешь… Он размотал измочаленные тесёмки, раскрыл толстую папку и, порывшись в расползающихся бумагах, швырнул Анне небольшую фотографию:

— Смотри!

Кухарка подняла ее и испуганно отшатнулась — эту фотографию она знала с детства. Ещё в яслях на ежеутренних политзанятиях полная воспитательница по два раза пропускала её сквозь ряды чинно сидящих детишек. И каждый раз, когда очередные пухлые ручки неловко перехватывали глянцевитый квадрат, а большие влажные глазки испуганно таращились на малопонятное сероватое месиво, за спиной ребёнка оживал прогоркший фальцет воспитательницы:

— Смотрите, как поступает народ со своими врагами.

Позднее, когда Анна выросла и пошла в школу, фотография висела на Левой Классной Стене в гуще перевёрнутых вверх ногами негативов наиболее известных врагов народа — вредителей, двурушников, отступников, ревизионистов, нарушителей дисциплины, зажимщиков, опасных мечтателей, внутренних эмигрантов, лентяев, бюрократов, саботажников, подстрекателей, головотяпов, очковтирателей, предателей, шпионов, кулаков, подкулачников, надкулачников и околокулачников.

Потом она часто видела снимок в газетах, в книгах и журналах. Видела и в кино — там сероватое месиво вяло шевелилось. Несколько раз попадались ей настенные и напольные ковры с вытканной фотографией, гобелены и полотенца, а однажды кухарка видела её вытатуированной на груди знакомого мужчины.

И сейчас, когда небольшой квадрат оказался у неё в руках, Анна снова в который раз прошлась глазами по знакомой мешанине сдавленных тел, по серой каше сплющенных конечностей, и опять всплыла в её сознании давняя безответная мысль, будоражущая некогда ещё детское сознание кухарки: как умудрился фотограф пробраться в опущенную под землю и наглухо замурованную камеру?

— Ну что, дошло, наконец?

Анна рассеянно улыбнулась и грустно кивнула головой:

— Простите меня…

— Стыдно, мать. Загадка-то народная… А ты… экая, право, дубина..

Пётр Иванович забрал у неё фотографию, спрятал в папку и долго завязывал тесёмки:

— Да и просто умом пораскинь: без окон, без дверей — глухая комната, горница то есть. Полна людей. Речь о людях идёт. О людях. А ты — огурец, зёрна! При чём здесь это? Нет, ты ей-богу дура… Загадка, конечно, не из простых, по всё же. Это тебе не «маленький, удаленький, сквозь землю прошёл, красную шапочку нашёл».

Анна подняла голову:

— К… красную шапочку, говорите?

— Да, а что? — Пётр Иванович убрал папки в стол и, морщась, замахал руками, разгоняя поднявшуюся пыль.

— Дык я знаю, кажись, что это! — Анна стянула косынку с головы и неловко поправила редкие, собранные в аккуратный серый пучок волосы.

— Неужели?

Анна растянула губы и выдавила радостное, горловое:

— Знааааю!

— Ну и что же?

— Министр обороны!

Пётр Иванович растерянно оступился, плюхнулся на старый трёхногий стул. Анна рассмеялась:

— Что, Пётр Иванович, правду я сказала? А?

Он испуганно посмотрел на её расползшееся, сияющее лицо, нерешительно тряхнул обвисшими щеками:

— Нину знаешь…

Анна засмеялась, простодушно запрокинув голову.

— Ннну… мудрило… — Пётр Иванович судорожно сглотнул и шумно выдохнул:

— Ффффуууу… Ну и нуууу… За такой ответ… по-хорошему тебя бы… в ту горницу без окон, без дверей.

Улыбка окостенела на кухаркином лице морщинистой гримасой.

— Да! Без окон и без дверей! — Пётр Иванович решительно встал и подошёл к Анне.

— Ты думаешь, что говоришь, пробка?! Ты где находишься?! Ты сундуком своим варишь?! — Он с силой ткнул пальцем в плоский лоб Анны.

Она болезненно охнула и отшатнулась, закрываясь руками.

— Ишь, дубина стоеросовая! Лезет куда не надо!

— Дык что ж, я неправи…

— Молчааааать!! — заревел Пётр Иванович. — Молчать, дура! Девять-ноль! Девять-ноль! Девять-ноль!

— Ооохаа, осподи, да за что же мне… — заревела кухарка.

— И ты спрашиваешь?! Да как ты смела сравнить Кузьму Тимофеича с грибом? Да отчего тебе в башку это взбрело? А?

— Дык вы ж сами говорили, что это сложно…

— Да что я говорил, дура?! Я говорил — думать надо! Разве Кузьма Тимофеич лез когда-нибудь сквозь землю? А? Говори, лез?

— Дык ён же маленький… толстый да удаленький и… шапку маршальску нашёл…

Пётр Иванович мучительно затряс головой:

— Дура, дура, дууура! Это гриб сквозь землю пролез, грииб! Гриб с красной шляпкой! А не Кузьма Тимофеич! Это же народная загадка! А ты не знаешь! Ты — представитель народа и не знаешь! Девять-ноль…

Он вытер выступивший пот со лба и тяжело вздохнул:

— Ладно… пора кончать с тобой. А то я боюсь, здоровым отсюда не выйду… Последнее, — он оглянулся, тяжело забрался на полупустой стол, смахнул с него несколько одиноко стоящих приборов и, зябко сцепив голые руки, заёрзал, усаживаясь поудобнее.

— Последнее! — Он повысил голос. — Хотя, впрочем, это тебя не исправит… Девять-ноль.

Анна всхлипнула и опустила голову. Синеватый полумесяц уже успел сомкнуться вокруг левого глаза, подёрнувшись по размытым краям зеленоватым налётом. Щека распухла и по сравнению с правой была неестественно красной. Пётр Иванович брезгливо посмотрел на лицо кухарки, отвернулся и лениво поскрёб пухлую безволосую грудь:

— Подойди к стене.

Анна послушно простучала каблуками.

— Не к этой! Дура… К левой. Вот… Видишь ширмочку?

— Вижу.

— Отдёрни.

Анна осторожно взялась за шелковистую тёмно-красную материю и потянула.

Ширма послушно отодвинулась, открывая картину потрясающей красоты. Небольшое вытянутое полотно изображало часть чудного яблоневого сада, сплошь заросшего высокой некошеной и местами пожелтевшей травой. Прямо за густыми яблонями начинался сосновый лес, над лохматой зеленью которого повисла пепельно-синяя грозовая туча. Краски, искусно положенные неведомым живописцем, были настолько чисты и ярки, тонкость цветовых наплывов и переходов так непроизвольна и органична, что, казалось, этот полуметровый холст сразу осветил сумрачную комнату. Картину обрамляла широкая золотая рама.