Джонатон Китс - Патология лжи

– Токсикология вообще-то не настолько эффективна, как могла быть. Как вы думаете, мне позволят воспользоваться своими фармакологическими средствами?

– Интерес к делу может означать, что процесс подачи апелляций растянется на добрый десяток лет. И что вы намерены делать? Как вы собираетесь поступить? – Ее карандаш снова нацелился фиксировать мои слова. Она сидит с блокнотом на коленях.

– Разумеется, я поборник векурониум-бромида. – Дейрдре дергает меня за наручник.

– Знаете, мне как-то довелось столкнуться с мистером Пи-Джеем Баллоком Третьим. Он всегда был такой занудливый и самоуверенный. Он не произвел на меня впечатления человека, способного достойно принять смерть.

– Когда я видела его последний раз, он был в прекрасном настроении.

– Но, конечно же, он не знал. Не знал, что будет дальше.

– Он редко предвидел последствия своих действий.

Лолита мерно покачивается в кресле. Глаза закрыты. Она молчит.

– А вы не собираетесь… – встревает Эмили, – …вы не собираетесь обсудить стратегию защиты с нами? Какие-то запасные варианты? Глория не может рисковать, как она это делала до сих пор. Навещать ее в тюрьме будет слишком унизительно – разговоры через металлическую решетку в присутствии охранников и всех этих грязных преступников, слышащих каждое твое слово, и все такое… Глория – единственный человек, с которым мы можем говорить не только о чепухе или иронизировать. Вы знаете, как это бывает? Вы понимаете?

Наверное, впервые со времен колледжа я думаю, что она может расплакаться из-за меня. Я польщена, потому что теперь знаю точно: надо мной произнесут прекрасный панегирик.

Все еще покачиваясь с закрытыми глазами, Лолита кивает нам огромным пучком на голове.

Я встаю, волоча за собой тело Дейрдре. Я иду, Дейрдре спотыкается, Эмили поднимается вслед за нами, действуя на нервы своими всхлипами; я иду, а они следуют за мной, через коридор, к лифту, сквозь стеклянный турникет, на мостовую. Я иду, мы все еще прикованы друг к другу, мы молчим, больше сказать нечего.

Пи-Джей обрадовался, увидев меня в своем кабинете той финальной ночью. Мы с ним не трахались уже больше недели – с тех пор, как он сказал мне об «Алгонкине». Как и следовало ожидать, это создало некоторую напряженность: мы даже не разговаривали с того момента.

– Давай поиграем в доктора. – Я притворяюсь пьяной. Привычная для нас территория. – Ты – пациент. – Я натягиваю пару резиновых перчаток, выключаю свет, комната становится цвета кофе. – Раздевайся.

Пи-Джей одевался, как старик, и так же раздевался. Сперва блейзер, который он аккуратно вешает на спинку кресла. Потом мокасины, аккуратно поставленные под кресло, левый – с левой стороны, правый – с правой. Потом рубашка на пуговицах, наручные часы, ремень и слаксы. Он складывает каждый предмет одежды с профессионализмом продавца. Потом вылезает из хлопковых боксерских трусов, одна нога, вторая, растягивая резинку спереди, точно пытаясь высвободить свою эрекцию, ни за что не задев.

Я ободряюще улыбаюсь. Следует помнить: когда тело полностью обнажено, теряется вся информация о личности, но информация о Пи-Джее уже не нужна. Его тело теперь уже просто формальность. Труп.

Раздевшись, Пи-Джей смотрит на меня, налитый кровью твердый пенис подрагивает, как гончая на поводке. Мои глаза привыкают к полумраку. Его кожа уже утратила эластичность, она не скрывает секреты мускулов и костей: «Длинная головка трицепса, спускаясь в треугольном пространстве, образованном плечевой костью и мышцами терес-минор и терес-майор, делит его на малые пространства». Я велю ему лечь.

– Куда?

– На диван. Ложись на спину.

Я становлюсь на колени рядом с ним, руками в перчатках провожу по мускулам ног, рук, шеи. Я глажу его, пока маленькая капля спермы не появляется из его пениса, чтобы разведать ситуацию – жалкая капля, умирающая прежде, чем жизнь для нее станет возможной.

– Трахни меня, – шепчет он, солипсист со своей вселенной, сведенной к девяти дюймам сморщенной плоти.

– Скоро, Пи-Джей. – Я отдергиваю руки. Капля семени стекает по стволу его пениса. Как слеза.

Скоро тебя трахнут.

Жирная баранья отбивная липнет к моей тарелке и ускользает, когда я пытаюсь ее сдвинуть. Я тыкаю вилкой в свои макароны, восхищаясь лубрикативными качествами маргарина.

– Ты же любишь бараньи отбивные, Глор, – напоминает мне мать. – Я приготовила их, потому что это твое любимое блюдо.

– Мы нечасто едим красное мясо, – вставляет Сидней. – Даже с таким крепким сердцем, как у меня, приходится следить за уровнем холестерина. – Он похлопывает себя по груди, промахнувшись с расстоянием на добрых пять дюймов.

– Они очень… хороши, мам.

– Откуда ты знаешь? Ты к ним даже не притронулась. Ты не хочешь чем-нибудь приправить салат, дорогая?

Я гляжу мимо них, смотрю на картины из универмага и вставленные в рамки постеры с выставок импрессионистов, поддельные иудейские реликвии, с помощью которых они методично превращают свою псевдовикторианскую столовую в какой-то пригородный ад конца тысячелетия. Именно потому что я совершенно не вписываюсь в этот мирок, дом Сиднея, возможно, – единственное место на планете, где меня никому не придет в голову искать. Не то чтобы убежище – Сидней всегда был слишком эгоистичен, чтобы укрывать беглецов, – но хотя бы небольшая пауза в рассказе. Вечер четверга. Сидней ничего не знает, даже ничего не подозревает. Я вижу свое отражение в стакане, обрамленное «Водяными лилиями» Моне. Высовываю язык, когда никто на меня не смотрит. Снова принимаюсь ковыряться в лапше, сбрасывая несколько макаронин на пластиковую подставку для тарелки, еще одну – на свежевычищенный ковер цвета старого бургундского.

Когда мои родители еще были женаты, все было по-другому. У Дебры тогда имелся вкус, она не была таким рабом практичности. Сиднея еще можно понять, хоть это его и не оправдывает – но он рос в скверных условиях, чахлое многолетнее существование в бедном квартале Бруклина, так что пусть ест свой пирог. А моя мать выросла среди лужаек и плавательных бассейнов. С папочкой она отказалась от комфорта. А теперь она стала рабой слабостей Сиднея. Я ненавижу ее.

– Дорогая… – Она все еще выжидающе протягивает мне бутылку «Тысячи островов».

– Я не люблю сливочные соусы, мой желудок их плохо переносит.

Я кладу себе немного салата. Сидней догрызает последние хрящи своей бараньей отбивной, и, как обычно, все молчат. Потом он спрашивает меня, не завязала ли я еще с «Портфолио», начав более честную карьеру.

– Глория очень много работает, – произносит моя мать в пространство. – Она не уходит с работы раньше полуночи, так ведь, милая? Ты уже закончила с этим… специальным выпуском?