Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы

Так что вот я и повторяю, чтобы вам все стало окончательно понятно, – никакого такого тогда расслоения не наблюдалось, а имелась лишь КОНЦЕНТРАЦИЯ, здоровая по своей основе, исполнению и замыслу.

В заключение добавлю, что я, Николай Фетисов, написавший все это, вовсе не хотел написать ничего такого, что кому-нибудь может не понравиться. Поэтому если то, что здесь написано, кому-либо не нравится, то я эту гадость немедленно изорву на мелкие клочки. И не стану ее замуровывать для потомков в бутылку, как я это только что собрался сделать.

Изорву на мелкие клочки и развею по ветру с крутого городского обрыва, где внизу – мутная речка Кача, справа – поселок со звучным именем Кронштадт, слева ведет на ГЭС бетонная супердорога, сзади – Центральное кладбище, уже закрытое для захоронений, а в небесах – синева, окоем, вечность и господь Бог!

С уважением

Н. Фетисов.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Как-то раз мы все, трудящиеся, ехали в своем маршрутном такси. Куда? На работу, конечно.

Ну, едем молча, и вдруг эдакая такая… фифа крашеная заходит на остановке, плохо закрывая за собой дверь.

Шофер ей сразу говорит:

– Вы, пожалуйста, дверочку за собой прикрывайте…

А фифа крашеная молчит.

– Дверочку хлопните за собой, а то кто-нибудь может на повороте выпасть.

Она же молчит и удобно устраивается в кресле спиной к движению, боком к двери.

Тогда один из пассажиров, Самсонов, солидный такой человек, даже вспылил:

– Девушка, вы что, не понимаете, понимаешь?.. Вам ведь говорят? Поберегите себя, понимаешь… Ведь вы покалечиться можете…

– Этого не бывает никогда, – сказала фифа крашеная, захохотала и тут же вылетела вон.

Выскочил шофер. И мы кое-кто, трудящиеся, вышли, любопытные.

Фифа крашеная лежала на городском снегу. Покалеченная. В гневе. Под глазом у нее имелся синяк, и она говорила такие речи:

– Я на вас подам на суд, шофер! Не думай, что тебе это так сойдет даром! Я запомнила твой номер. Он – КРЯ-КРЯ 11 – 13. Я восстановлю справедливость.

Шофер от таких слов натурально заплакал. Он вскричал, протягивая по направлению к нам свои короткие руки:

– Я ж вить предупреждал! Где справедливость, трудящие?! Вить она же, фифа крашеная, подаст! Она подаст, и я буду ответчик, а она – истец!

– И за «фифу крашеную» ты ответишь, – посулилась фифа крашеная. И, не желая вставать, тут же встала и пошла писать заявление.

Шофер тогда стал бить себя в грудь и кричать, ища сочувствия:

– Ах я несчастный! Лучше бы я сам выпал из своего же автомобиля!

Но мы молчали. Потому что время шло, а такси стояло. Вот если бы наоборот – тогда другое дело.

ПОРЫВ ДУШИ

Так и закончился этот замечательный спектакль. Товарищ Никодим лишний раз отер слезы платочком, лишний раз стукнул в ладошки и потянулся вслед за публикой из зрительного зала Театра юного зрителя, расположенного в городе К.

А был он служащий сильно вежливый да культурный. Он не только знал, как держать нож и как держать вилку. Он еще и всем дамамвсегда давал место, он всем дамам всегда дорогу уступал – путь, проход и пространство.

Вот и сейчас – он встал у выхода и принялся пропускать дам. Никодим их пропускал, пропускал, пропускал, а потом и видит – в театре он уже остался один. Все дамы и зрители уже ушли из театра, и Никодим остался в театре один.

Медленно гасли огни, и голоса удалялись, и сыростью внезапно потянуло – Никодим остался в театре один.

– Ау! Простите! Кто закрыл дверь! – крикнул было Никодим, но лишь собственное эхо, отражавшееся от бесчисленного кафеля и зеркал театрального покоя, слышал он в ответ.

– В конце концов, тут же должен быть какой-либо, по-видимому, служебный выход, – громко сказал Никодим. И отправился искать служебный выход.

Но ступив, заметил, что двигается гораздо медленней, чем обычно. Чуть передвигал ноги Никодим, тихо скользя по навощенному паркету. А вокруг – шторы, тяжелый малиновый бархат вокруг, и – темь, темь, темь.

В узком же коридоре вообще оказался мрак непроглядный. Никодим зажмурил глаза и вытянул дрожащие руки. Когда руки ничего нe касались – Никодим двигался, когда касались – Никодим останавливался. Так шел Никодим.

Но до каких, спрашивается, пор можно так идти? Никодим в отчаянье открыл глаза и увидел далеко-далеко размытый квадратик света.

Никодиму полегчало. Он ринулся, споткнулся и выбежал на сцену.

Никодим выбежал на сцену. Никодим стоял в центре сцены, на серой площадке, высветленной одним-единственным непогасшим софитом. Никодим стоял в центре сцены. Окаменели тяжелые кулисы. Неубранные декорации окаменели. С театрального неба свисала веревка. Никодим стоял в центре сцены.

И тут – случилось! Знаток манер, тишайший театрал с окладом 110 рублей вдруг грозно вгляделся в зиянье зрительного зала и завопил:

– Жабы и крокодилы! Порожденья ехидны! Слышите меня?! С вами говорит принц Никодим! Пришли смотреть мои страданья? Ха-ха-ха! Не выйдет! Я не обнаружу своих страданий! Я не покажу вам моих страданий! Я не выкажу вам своих страданий! Ибо я – счастлив! Я сижу в конторе с девяти до шести. Я занимаюсь ерундой. Меня грязью на улице обрызгали. Жена подарила запонки сволочам. Водоемы засоряют! Атомные испытания проводят! Я страдаю! Но я – счастлив! Ибо я – жив!

И он с ненормальной для тщедушного человека в очках ловкостью уцепился за свисающую веревку и стал активно раскачиваться, касаясь башмаками то фанерного леса, то бутафорского трона.

Разинув рты глядели на эту жуткую картину распада личности два заработавшихся театральных деятеля – заведующий литературной частью Альфред Карандиевский и машинист сцены Валентин.

Они смотрели, смотрели, а потом решительно шагнули из тьмы. И громко приказали:

– Эй! Гусь! Слазь!

А он их даже и не слушает. Он все пуще раскачивается. Он уже, можно сказать, летает. Он кричит:

– Я страдаю, но я – счастлив! Я жив! Я страдаю! Я счастлив!

– Побьем! – пригрозили деятели.

– Бить иль не бить – не в том вопрос! – крикнул раскачивающийся «принц». – Не в том! Кыш! Ну! Идиоты!

И, сделав вираж, он улетел в направлении директорской ложи, где глухо шмякнулся оземь.

И наступила строгая тишина. Веревка, правда, еще маленько поскрипывала, а потом наступила строгая тишина.

– Пошли-ка его обнаружим, Альфред! – обрадовался машинист. – Пощупаем, что за черт!

Но опытный в делах подобного рода Карандиевский не радовался. Он сказал:

– Ты это дело брось, Валентин! Брось! Понял меня? Брось! Еще неизвестно, кто кого обнаружит. Может, это – порыв души? Может, и это – искусство? Понял? Пускай его утром дяди ищут и штрафуют на червонец. А ты туши свет, сынок! Утра вечера мудренее!

– Понял! Все с ходу понял! – гаркнул Валентин, и они ушли.