Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы

Ругаются ужасно.

А если его опустить вниз, то тоже нельзя, потому что он не дает людям стоять на его месте. Они думают, что вот пустота и устремляются, чтобы стоять, а там видят портфель, и их это очень озлобляет.

А если влево или вправо, то есть к окну, то вообще скандал. На вытянутой руке мне его все время не удержать ввиду слабого телесного развития, и приходится склоняться, пристраиваться за портфелем. А тут сидящие пассажиры начинают кричать так:

– Не наваливайтесь! Держитесь как следует! Я вам вовсе не подушка!

Ужасное положение! Я раз даже попытался подсунуть портфель к кондукторше, так она и рассуждать не стала. Взяла да и плюнула на мой портфель сухой слюной. Я его и забрал, оплеванный.

Итак, я залез в автобус и стою, притиснутый костями к закрывшейся резиново-стеклянной двери.

И тут, замученный, обливающийся потом, я слышу нечто. И это нечто произносится стальным мужским голосом с богатой модуляцией:

– Давайте-ка ваш портфель сюда!

Мысли мои расщепились, как атомные ядра, в моей бедной голове произошел взрыв, и я, повернутый лицом к автобусной двери, не видящий, лишь пролепетал:

– Это куда «сюда»?

– Да вот сюда, мне. Я сижу и подержу ваш портфель, – сказал стальноголосый.

И я, не видя куда, где, передал куда-то портфель и сам остался стоять – прижатый, оцепеневший, замученный, потный.

Едем дальше, и тут, конечно, вышло как всегда выходит: в автобусе как-то все на ходу уплотнилось, сжалось, утряслось, так что я смог и вдохнуть полной грудью и развернуться от двери на 180 градусов.

Вот тут-то я и увидел картину, настолько поразившую мое бедное сердце, что я ее, эту картину, не забуду никогда.

На заднем сиденье, окруженный и сдавленный пассажирами, среди толчеи и жары мирно дремал молодой человек лет тридцати пяти, держа на своих коленях мой портфель.

И ничего-то в нем особенного не было. Лысоватый молодой человек. Бритый. В нейлоновой сорочке. Вернее, небритый, если приглядеться. И рубашка грязная. Ничего особенного.

Но он держал на своих коленях мой портфель и был мне тем самым милее всех других трудящихся.

Я ему говорю, трогая пальцем за плечо:

– Товарищ! Я уже все. Я распрямился. Давайте мне портфель.

Неожиданно зоркие глаза поднял на меня дремавший благодетель:

– А вы что, сейчас выходите?

– Нет. Не выхожу.

– Так вы стойте, а я подержу. Это не составит для меня ровно никакого труда.

И опять закрыл свои зоркие глаза.

И тут я не выдержал. Скупые слезы заструились из обоих моих глаз. Вниз по щекам. Слава Богу еще, что в автобусе все ехали мокрые и потные, так что я даже в слезах ни от кого не отличался, а то что бы сказали люди, увидев меня плачущим?

Проплакавшись, я огляделся.

Автобус несся полным ходом. Попритих шум, попритих и галдеж. Многих сморило. И сидел на заднем сиденье и спал, храпя, молодой человек лет эдак тридцати пяти, и на его коленях – мой портфель.

А дальше – едущий автобус стал пустеть, опустел, я сел, мы приехали на конечную остановку, автобус там немного постоял, мы поехали, автобус доехал до противоположной конечной, мы опять поехали, а благородный молодой человек все спал и спал. Он заснул, не выпуская из рук моего портфеля.

Я не давал его обижать. Я брал за него проездные билеты, а также отгонял веточкой мух от его спящего лица.

И уже спала дневная жара, стало темнеть, когда молодой человек наконец проснулся. Он сказал: «Где я?» – потом молча отдал мне портфель и тихо встал на ступеньку около дверцы, примолвив кондуктору, что он сейчас выходит.

Я кинулся к нему и сказал:

– Что мне сделать для вас? Благородный вы мой человечище? Может, мне вам дать рубль?

– Не надо, – сказал молодой человек, – у меня у самого сегодня была получка.

И, помолчав, добавил:

– Это будет нехорошо.

И открылась дверь, и он спрыгнул, и он стал уже исчезать в наступающих сиреневых сумерках, когда я крикнул, простирая руку и нисколько не боясь, что мне ее прижмет автобусной дверью.

– Хотите, я подарю вам свой портфель?

Приблизившееся из полутьма бледное лицо молодого человека сказало мне:

– Хочу, но не надо. Это сведет к нулю весь мой благородный поступок на общественном транспорте.

– Так что же мне сделать для вас, жестокосердный и благородный вы мой мучитель?

– Вот что, – сердито нахмурясь, сказал молодой человек, – вовсе ни к чему вся эта мелодрама. Я совершил обычный благородный поступок, а вы зачем-то желаете меня благодарить.

И он, обиженный, стал окончательно исчезать в загустевших сумерках, и оттуда еще раз, последний раз раздался его голос:

– А если вы хотите сделать тоже что-нибудь полезное, то постарайтесь, чтобы этот поступок попал в печать. Чтоб кой-кто призадумался, кой-кто покраснел, а кой-кто обрадовался.

И исчез.

Вот я и стараюсь. Я описываю его поступок, полный благородства, и не могу уже больше писать от волнения. Как вспомню тот день, как вспомню, что завтра снова ехать на работу, так весь волнуюсь и вздрагиваю. Не могу больше писать! Простите меня!

ХОРОШАЯ ДУБИНА

Городская сказка

Жена сказала мужу:

– Если ты, скотина, посмотришь в зеркало, то увидишь там лицо полного, обрюзгшего идиота. Ты не даешь мне денег на хозяйство, потому что у тебя их нет при зарплате 125 рублей плюс 40 процентов прогрессивки в квартал. Прошлый раз ты мне дал 15 рублей, а из остальных взял 30 рублей взаймы, из которых, я знаю, уже истратил 10 рублей на такси и на 15 купил различных продуктов: хлеба, молока, яичек, масла, мяса, круп. Ты не уважаешь меня и относишься ко мне оскорбительно, смея приводить в пример женщин-декабристок, потому что ты подлец, хам, свинья и неотесанный неуч, у которого нету ничего святого Ты совершенно опустился и тянешь меня на то дно, где всегда лежал и чавкал, находя в этом удовольствие. И я когда-нибудь уйду от тебя к маме, потому что дальше такое продолжаться не может. Мы должны, наконец, серьезно поговорить, и если мы не понимаем друг друга, то нам лучше расстаться, потому что женщине нужен орел, а не мокрое ощипанное животное, петух с интеллектом неандертальца и выпученными от слабоумия глазами.

А муж посмотрел в зеркало и нашел, что она не права.

– Душенька, успокойся, – сказал он. – Я очень тебя люблю и прошу, чтоб ты не орала, как стерва, отчего твой чудный, милый голосок становится отвратительным и визжащим, как у подвальной крысы, и тогда нет никаких сил жить с такой змеей, а лучше повеситься в лесу, как Иван Сусанин, которого повесили поляки за то, что он неправильно указал им дорогу. Я слишком люблю тебя, но хочу также и уважать, поэтому требую немедленно прекратить скандальные сцены, позорящие тебя и меня, позорящие нас, нашу любовь и затемняющие будущее. Обожание мое переходит всякие границы, но я прошу тебя не пользоваться им в утилитарных целях, а то я когда-нибудь выйду из терпения, и последствия этого будут самые ужасные. И я надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду, потому что я неоднократно говорил тебе это, но ты не внемлешь моим разумным словам, а лишь даешь волю нервам, тоске, унынию и печали неизвестно по какому поводу, ибо нельзя же всерьез считать причиной нашего напряженного разговора вонючую сумму в 125 рублей, которая определена мне как содержание за мою жизнедеятельность на этой земле?