Борис Екимов - На хуторе

Он устроил Алика, сам вышел на порог. Шумели во дворе. А где-то на хуторе вдали кричал Чифир:

– Зина! Зина!

Тимофей вернулся к мальчику. Тот еще не спал.

– Мама меня укладывала, – вспомнил Алик, – песню пела…

И он запел вполголоса на своем языке, потом смолк, прошептал:

– Я ночью летаю к ней. Как засну, так лечу и лечу. Она меня ждет, и сестренки ждут. Каждую ночь…

И он тоже снова запел сам себе на своем языке. Тимофей помог ему, тоже негромко:

Когда это было?.. Давным-давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над своими ребятами… Давным-давно… А помнилось все, до единого слова.

Мальчик ткнулся лицом в Тимофееву руку и замер. У Тимофея перехватило горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:

Мальчик, засыпая, вздрогнул. «Полетел… – подумалось Тимофею. – Ну и нехай… Хоть так…»

Он вышел покурить. «Беда, беда… – повторил он неслышно. – Беда, беда… Вот они, и деньги, и машины, и дома, и всё на свете… Беда, беда…»

С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо всем, Тимофей бросился бежать.

Горело одно подворье, а рядом другое, занималось третье. Ярко и неслышно полыхали солома и чакан крыш. Трещал пулеметной очередью шифер, разлетаясь огненными брызгами. И где-то там, у огня, кричал Чифир:

– Зина! Зина! Все равно найду!..

– Чифир! Чифир! – еще издали стал звать Тимофей. – Чифир! Это я!

Он уже подбегал к полыхающему дому, когда раздался крик:

– Найду!..

Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался вопль. Он был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул, обрывая крик. Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали кухня, сараи, соседние дома.

Вставало зарево, освещая склоны холмов, изрезанные падинами да балками. В неверном свете они казались бездонными. Хутор горел.

На другой день Тимофей хоронил Чифира.

Хозяин с утра сказал:

– Не было никакого Чифира. Ты понял? Бродяги ночевали в хуторе, подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару.

– Чифира не было, баранов не было… Чего ни коснись – ничего не было… – горько усмехнулся Тимофей.

– Тогда уходи, – перебил хозяин Тимофея. – Плачу деньги, и уходи. Чифира никакого не знаю, тебя… тоже никакого не знаю. К вечеру чтобы не было…

Обгоревшее тело Чифира Тимофей отыскал в погребной яме на пепелище, завернул его в одеяло и унес.

Хуторское кладбище лежало на взгорье. На нем давно не хоронили. Подгнивали и падали кресты. Могильные бугорки заросли полынью и уходили в землю. Тимофей выкопал могилу, схоронил Чифира, вернулся в вагончик.

Уложив вещевой мешок, он решил идти в поселок не дорогой и грейдером, а над рекою, по Дону. Он не хотел встреч с людьми, попутных машин, быстрой дороги. Идти не торопясь, шагать и шагать над водой. Не успеет до вечера, тоже не беда, заночует, костерик разожжет.

Напоследок Тимофей заглянул в жилище Чифира, думая найти там какой-нибудь след прошлой жизни. Может быть, адрес, чтобы жене сообщить, детям… Но в комнате было пусто и чисто, подсыхал свежевымытый пол.

Закинув за плечи рюкзак, Тимофей зашагал мимо кошар и базов, не оглядываясь на черное пепелище. Над Доном, над кручами холмов, в затишке было жарко. Тимофей прошел недолго и почуял усталость. Позади лежала бессонная ночь, просило тело покоя. В устье балки, чуть поднявшись на взгорок, в тени Тимофей лег отдохнуть. И заснул.

Проснулся он под вечер, испуганно вскинувшись. Показалось ему, что пасет он скотину и заснул. Он вскинулся, сел и сразу пришел в память, успокаиваясь. Чуть слышно шелестела мягкая, молодая листва деревьев, куст шиповника светил розовыми цветами.

Рядом по земле тянулась муравьиная тропа: светлая нить набитой дорожки, а по ней – живая черная прядь муравьев. Муравьи спешили друг за дружкою. Наверх – порожнем, а вниз – с ношею травяных семян. Их беззвучное движение завораживало. Неслышно, безостановочно они шли и шли. Текла и текла нескончаемо живая нить. Это была жизнь чужая, непонятная. Она теплилась рядом, бок о бок, но словно в мире ином, не видя Тимофея и не зная о нем. Таинственная, странная жизнь: заботы, неустанный бег даже на исходе дня. И не ведают, что склонилось над ними, и следит то ли добрая сила, а может – смертная тень.

Вдруг повеяло холодком. И почудилось, что кто-то иной, великий вот так же склонился над людской муравьиной кучею, наблюдая ее. Сам Тимофей, хозяин, бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый мальчонка, а рядом еще и еще… Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела и дела. А кто-то склонился, глядит… Вот так же.

Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял этот взгляд. Хотелось вскинуть голову и увидеть… Но медленно распрямлялась спина.

Вечерело. Солнце уходило за гору. Смолкли птицы. Тимофей развел на берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих ягод шиповника и розовыми лепестками цвета. В терпком, душистом питье не хватало привычной горечи.

Можно было уходить. По вечерней прохладе не спеша идти и идти. Но Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более он сюда не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на том берегу, тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег, изъеденный сотами птичьих нор. Там уже успокаивались верткие ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки.

И ясно вдруг вспомнилось, что возле хутора, где-то здесь, проходила через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к берегу. Там хорошо ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимлы.

Вспомнилось лето ли, осень – теплая пора. Он мальчонкою у деда в гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная из чакана кошелка у деда в руках – стерляжин перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно стоять. И выплывает из светлой воды стерлядка, чудо-юдо остроносое, в золотистой кольчуге, с костяными бляшками.

Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению.

Сверху, под горой, послышался голос мотора. Невдалеке от балки и Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор смолк. Шелестящие, похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались.