Лев Сокольников - Polska

Если поляки не захотят консультировать ваш фильм — обратитесь тогда к чехам: в весёлом издевательстве над войной они недалеко ушли от поляков.

Можете пренебречь советом, но в таком случае не только "Оскара", но и простого признания фильма вам не видать, и те доллары, что вы вложите в создание фильма, уйдут от вас "с концами" В переводе на понятный язык: они к вам не вернутся. А это — убытки, это — не дело. Не вызовете вы своим "кинотрудом" эмоций у зрителя от много миллионных затрат, что уйдут на создание фильма.

Теперь немного о "литературном" обмане: много написано слов о "преследовании старых героев ужасами прошлой войны" Как-то: сны о хождении в атаку, смерти боевых друзей-товарищей. У меня воспоминания о тех временах приходят по случаю, а чтобы сидеть им в памяти не "вынимаемым гвоздём" — такого у меня никогда не было. Такое не случается потому, что настоящих страхов от войны на меня не сваливалось, а те бомбёжки, в коих довелось побывать, были несерьёзными: из настоящих бомбардировок с воздуха живым мало кто выбирался.

"Концентрированная" война, "спирт войны", испили те, кто был в окопах и ходил в штыковые атаки, убивал и кого убивали; кто сидел в танке и посылал снаряды, а в ответ бывал подбит сам и горел, но выжил; стрелял из орудия и сам получал рвущееся железо: кто летал-сбивал-бомбил и кого так же сбивали…

Ничего похожего, даже и близко мимо меня не проходило, а то что было — так, мелочи, несерьёзное всё.

Поэтому, через шестьдесят лет с конца войны штыковые атаки могут сниться только очень эмоциональным людям. Попытаюсь объяснить совсем ненаучным образом: если спросить любого нормального человека:

— Как вы думаете: хождение в штыковую атаку — приятное занятие? Воспоминания о них удовольствие у вас вызывают? — всякий, если он нормальный человек, ответит:

— Нет! — как можно испытывать удовольствие от втыкания острого металла даже и в тело врага? Месть врагу — это удовольствие, но сам процесс совершения возмездия портит психику воздающего возмездие. И трудно поверить в то, что какой-то отдел нашего мозга, забитый ужасами прошлого, не хотел бы стереть эти ужасы раз и навсегда, чтобы остальная часть мозга жила нормально и без кошмаров. Если это не так, тогда у меня не мозг, а садист какой-то, и ему доставляет удовольствие самого себя истязать прошлыми ужасами! Если так, то все герои прошлой войны — сумасшедшие. Не о них ли песня сложена:

"… мы все войны шальные дети

и генерал, и рядовой…

Опять весна на белом свете,

Опять весна на белом свете

Опять весна на белом свете!

Бери шинель, пошли домой!"

Если утром рассказываю ближним о том, как "в сонной штыковой атаке заколол троих врагов, но они почему-то отказывались умирать и это пугало больше, чем мои удары штыком в живую плоть…", то первыми забеспокоятся родственники:

— А он не "того"? Что за кассеты с "фильмами" хранятся в его лысом черепе!? — очень сомневаюсь, что мне нужен такой "видеомагнитофон".

В литературе встречал высказывания, что "старым солдатам снятся штыковые атаки", такое написано, но в реальной жизни — не встречал. Подобные "психологические байки", пожалуй, сочиняли не ходившие в штыковую атаку "мастера художественного слова", но кто бы осмелился сказать о "творцах":

— "Брешут"!

Всё, что сказано выше — только моё. Возможно, что у других с войной всё происходило иначе, но пересыльный лагерь в польском городе Люблине не снится.

Согласно всем литературным правилам и канонам он должен это делать хотя бы раз в месяц. Или два раза в году: в день попадания в лагерь и, соответственно, в день "исхода" из лагеря. Вполне достаточно двух напоминаний.

Не снится, возможно, ещё и потому, что помню его и без сонных напоминаний. Память о лагере не приносит отрицательных эмоций и снов "с холодным пОтом". Такое со мной происходит, думаю, потому, что принимал тогда всё происходящее вокруг своими восьмью годами. Возможно, что в восемнадцать лет лагерь воспринимал по-другому. Бывает, что и приходит ни к месту что-нибудь из прошлого, но сознание чужим голосом задаёт вопрос:

— А на кой хрен тебе это нужно? — и все воспоминания "о штыковых атаках" уходят в глубины памяти до следующего "сеанса связи с прошлым".

Удивляет: каждая "картинка" из прошлого и до сего дня сопровождается запахом. Лагерные бараки вначале воняли дустом, сиречь — гексахлораном, заменителем бань военного времени и препаратом от клопов, вшей, блох. Иных спутников "перемещённых лиц" не знаю. От клопов, грозы военного времени, некуда было деться и нас обильно посыпали продуктом ИГ "Фарбениндустри" в надежде ослабить мощь клопиных атак на юные тела. Никто тогда не подозревал, что ДДТ — порядочная гадость и яд! Сколько этой дряни сёстры и я пропустили через свои детские хилые организмы? По всем тогдашним санитарным нормам Европы, исключая, разумеется, европейскую часть советского союза, мы не должны были вообще выбраться из-за кордона живыми: настолько много было в наших детских организмах иностранной отравы! Пожалуй, тогдашний клоп, вздумай он по глупости выпить ничтожное количество моей крови, немедленно упал бы замертво!

Всё остальное, кроме ДДТ, для нас было сущей безделицей. Только одного гексахлорана нам бы хватило для вечного упокоения в польской земле, но нет, с нами ничего не произошло, и это весьма разорительно для нашего государства. Или медики всё же ошибались, когда заявили, что "ДДТ — опасный для жизни порошок"? Может, он совсем никакой и не яд? Если так, то предлагаю вернуться к широкому и повсеместному применению ДДТ (дуст) в нашей стране и заодно предложить парламенту разработать закон о гражданах, побывавших в годы войны в лагерях, и в избытке наевшимся гексахлорану:

"Увеличить срок трудовой повинности до 65 лет лицам, побывавшим в фашистских лагерях, где с целью борьбы с паразитами (клопы, вши, блохи) они обильно обрабатывались продуктом немецкой фирмы…" далее следует название фирмы тех лет.

Основания для внесения закона: "необыкновенная физическая прочность и живучесть указанных лиц в борьбе с лишениями и невзгодами, коим они подвергались все годы последующей жизни. Факт удивительного долголетия — результат обильного попадания в их организмы продукта немецкой фирмы "ИГ Фарбениндустри".

Посмотрите на тех, кто побывал в фашистской неволе: они более свежие и здоровые, чем их сверстники! Они более культурные внешне, и внутренне! И все, как один, не плачутся о прошлых страданиях в неволе, и ни один! не скажет:

— А всё было не так уж и плохо!

Почему так не могут сказать? Говорят о прошлом плохо только тогда, когда это прошлое хуже настоящего. Позволительно хаять прошлое, если настоящее не лучше? Любой немец, по моему желанию и в любой момент, мною мог быть превращён в "фашиста" и никто не стал бы проверять: "так ли это в действительности"? Сомнения были обратные: правда ли, что я "во все времена истории оставался гордым, гуманным, справедливым, мудрым, добрым советским человеком"?