Лев Сокольников - Саркофаг

"Товарищи", задавшие вопросы, давали простор вопрошаемому. Ответы могли быть "полными", "понятными", "исчерпывающими", "уклончивым", "неясными", "неточными" и "неудовлетворительными" Ответ мог быть любым, но он должен быть таким, после которого "органы" мою голову оставляли бы на месте!

Какую основную мысль я бы поместил в сознание, видя, что меня посылают на опасное дело? Дело, из которого вернуться живым для меня выглядит как "сто к одному"? Наиточнейшая мысль будет такая: "возможности вернуться живым у меня нулевые, поэтому все эти сцены прощания с женой и детьми — лишние. Покойник я, пока живой, но покойник".

По всем раскладкам отцу выпадал штрафной батальон, но почему особое и высокое воинское начальство определило служить ему в полку тяжёлых гаубиц — об этом, идиот я несчастный, отца не спросил. Хотя, почему идиот? Отец и сам не знал, почему не оказался в "штрафкоманде", хотя ему, как вчерашнему пособнику врагам, только там и было место. Настоящий "двойной агент": вначале пособник немцам, а затем и борец с ними. Но "кратковременный" борец, сроком в девять месяцев. Литература много сказала о "двойных агентах" агенты разведок, а родитель был "дважды изменившим". По всем раскладам военного времени ему выпадало получить девять граммов свинца как с одной стороны, так и с другой! Оставаться целым и невредимым он никак не мог!

Навсегда останется самой большой загадкой вот эта: почему отца направили выяснять дальнейшие отношения со своими вчерашними работодателями в гаубичный полк младшим телефонистом, хотя "стрелки его дороги" были переведены в штрафной батальон? Что, или кто его оберегал? Удивительный факт так и останется теперь тайной.

И стали его "орудиями борьбы с врагами" телефонный аппарат армейского образца и катушка с проводом. На службе врагам у отца был один вид тяжестей и состоял он из сигнальных фонарей, противоугонного башмака, холщовой сумки с пропитанием плюс "продукты натурального обмена" о которых упоминал в "Прогулках с бесом". В гаубичном полку всё было совсем другое, менее тяжёлое, но очень необходимое для успешной борьбы с врагом. К переносу тяжестей родителю было не привыкать.

Крохи информации о деятельности отца в Большой войне стали известны совсем недавно, через пятьдесят лет после окончания боевых действий. Позорнее этого факта в моей жизни ничего иного нет! "Рановато" заинтересовался отцовой войной: в его девяносто первый год. Отец заканчивал срок пребывания в видимом мире, и не понятно, по какой причине я засуетился с выяснением мелких подробностей в разделе: "война". Была моя вина в этом? Да, и очень большая! Только моя вина! Интерес к отцовой войне висел на волоске, девяносто лет — это всё же девяносто лет, его "часы жизни" могли остановиться в любую минуту. Свой интерес к отцовой войне хочу сравнить с синусоидой: жажда знать подробности растёт вверх, достигает пика, на пике знаний начинает казаться, что мне всё известно, и, удовлетворённый, съезжаю на заднице с "графической горки". Но к началу следующего "подъёма" оказывается, что, пребывая на вершине прошлого "пика" не всё выяснил. В провалах между горбами синусоиды, прошлые военные деяния отца меня никак не волновали, не вызывали "священного трепета". Очень много сходства с допросами у следователя: вот он опросил, записал, всё вроде бы ему ясно и понятно, но через какое-то время тянет подозреваемого на "предмет выяснений эпизода"…

Заметил удивительную особенность: не совсем праведные, с точки зрения патриотов, люди, почему-то получают от небес долголетие. Некая еврейская организация и до сего дня ищет всех, кто приложил руки к убийству евреев в ужасные времена взаимного уничтожения. Никакие другие пострадавшие народы не ищут своих обидчиков так упорно и настойчиво, как евреи. Этот факт — ярчайшее свидетельство миролюбия евреев! Сегодня преступники прошлого — развалины, слабо и плохо соображающее старьё, и судить их нынешними законами за старые грехи — грешно по меркам всех прочих народов. Кроме еврейского. Мы пришли во времена, когда "стоимость жизни" стала необыкновенно высокой, а цена собственно жизни обесценилась полностью. Как иначе, если сегодня за убийство себе подобного в отечестве нашем можно получить всего-то шесть лет вполне терпимой отсидки, но если хорошо потратиться на "доку-адвоката" — отсидка может оказаться "условной"

Прервать жизнь молодому злодею — весьма приятно, меня радует его страх перед смертью, а что взять со старика возрастом в девяносто прожитых зим и лет? Что ему "страх смерти"? Могу я влезть в сознание старика и прочувствовать его старым мозгом "страх смерти"? Какая ему разница: самому умереть через неделю, или кто-то поможет "произвести расчёты с жизнью" всего лишь неделей раньше? Быть "убиенному", или умершему естественной смертью — выбор для девяностолетнего человека не имеет значения. Тем более, что убийство совершается путём введения в вену отличного препарата швейцарского производства с очень "мягким" действием, очень похожим на действие обычного снотворного препарата. Разве не удовольствие уйти из жизни, уснув сном ребёнка? Да и то, что протекает у девяностолетнего, разве "жизнью" можно назвать? Может, поэтому не стоит убивать прошлых преступников? "Сроки давности по "приватизации" на сегодня определили, а за военные преступления — нет? Какая разница между "приватизацией" и "военными преступлениями"?

Оказывается, дело не в том, чтобы осудить и наказать старого маразматика, важна "идея о неотвратимости наказания". Но, повторяю: "неотвратимость" имеет силу ни для всех и не всегда. Она выборочная. Убить старого, бывшего злодея — дать бессловесный намёк молодому злодею:

— Смотри, и тебя такое ждёт, если ты…

Не убивайте древних преступников, кои перевалили девяностолетний рубеж! Не по собственному желанию они "дотягивали" до "порога" сроком в девяносто лет: кто-то Свыше даёт им долголетие! Поэтому вмешиваться жизнь его — идти против чьего-то желания. Оставьте место для "морали":

— Мы его пощадили, мы — гуманные! Все остальные примите во внимание наш гуманизм и вспоминайте о нём в нужную для нас минуту! Наш гуманизм — наша фора! — вот почему древнего преступника нужно всеми силами держать в этой жизни как можно дольше! До момента, пока он не взмолится небесам с просьбой об эвтаназии:

— Дайте умереть, тяжко мне жить! — и вместо смерти по приговору суда, ему нужно давать дорогие лекарства для дальнейшего пребывания на Земле. Это и будет самым ужасным воздаянием за прошлое.

Отец окончил пребывание в видимом мире возрастом в девяносто один год смертью праведника: в середине ночи разбудил сестру и попросил укрыть теплее:

— Холодно мне… — сестра укрыла отца двойной порцией одеял, а утром он был мёртв. Умер в полной тишине! Всёго лишь остановилось сердце, на которое он никогда не жаловался. Ни агонии, ни кинематографических скорбных сцен умирания, ничего такого, чем кормили меня в дешёвых советских фильмах. Молча ушёл отец, он всегда так делал. Молча уходил служить врагам, молча — на войну с ними, ничего и никому не сказал, уходя и в мир иной. Великое дело — "верность привычке". Почему бывший вражеский пособник, коллаборационист, вообще презренный человек, перешёл в иное измерение так, как не переходят в него иные, заслуженные и почитаемые в нашем мире, люди? Ни единой болезни, кроме удаления хирургическим путём ненужной в восемьдесят лет предстательной железы? Аденомы. Не была ли ему наградой хорошая и спокойная смерть? И если так, то за что и кем он был награждён? До последней минуты, теперь уже своей жизни, не перестану удивляться тому, как тихо ушёл отец в "мир иной". Во всём мире принято