Алексей Слаповский - Победительница

Итак, Володя, я писала о том, как твой тезка Владимир, не ставший твоим отцом, пригласил меня к себе домой на день рождения. Я приехала. Выяснилось, что у него больше никого не было. Мама приготовила еду и ушла, отца у Владимира не имелось. Мы тут же стали по традициям того времени сидеть за столом и есть. В совсем древности это было понятно: добытие еды считалось праздником, а праздник, наоборот, всегда сочетался с употреблением еды. Но потом это превратилось в атавизм, которого люди не замечали: не только любое событие сопровождалось едой, даже если не хотелось есть, но и обычная встреча двух людей превращалась всегда в совместное принятие пищи.

Боже мой, как я стара, я помню времена, когда действительно кому-то могло не хотеться есть...

Мы слушали с Владимиром музыку, я немного скучала, не понимая, что меня заставило приехать к нему. Потом, когда свечерело, мы сидели с ним на узком балконе, заваленном пыльным старьем, он глядел на то, как Солнце исчезает из поля и атмосфера становится багровой. То есть довольно красиво. Владимир говорил значительные вещи, что было свойственно юноше того времени, который хотел нравиться девушке. Я не помню точно, хотя хорошо запомнила вообще этот вечер, кажется, он говорил о величине расстояний до Солнца, Луны, Марса, Юпитера и т. п., о бесконечности Вселенной и о том уникальном чуде, которое называется жизнью в пылинке этой Вселенной, называемой Земля. Меня он этим, конечно, не поразил, но мне было почему-то приятно слышать его мягкий и теплый голос. Я тоже поделилась с ним познаниями в астрономии. Потом он начал читать... Нет, не так, как читают книгу, он произносил вслух, но это называлось читать, Володенька, ужасно, я не могла это забыть, что угодно, только не это – это всё равно, что забыть такие слова, как вода и хлеб... Хотя есть у нас старик, вот он-то уж точно старик, сто сорок три года, у него то, что я с ужасом предвижу себе: почти полная потеря памяти. Он уже ничего не помнит, кроме слов «я хочу». «Я хочу», – говорит он и показывает пальцем на то, чего хочет... Я сейчас вспомню, я обязательно вспомню. Ритмизированная речь, часто в столбик, часто с похожими, то есть созвучными, то есть ассонансными, окончаниями. Рифмы! Они назывались рифмы! Но как называлось это, то, что писалось с помощью рифм? Я должна вспомнить, обязана вспомнить!

При этом лучше самой. Можно спросить, но лучше самой. У нас разработаны мнемонические приемы и реконструктивная методика, позволяющая вспоминать предметы и слова. Не надо запоминать всего, надо помнить только базовые вещи, а остальные восстанавливать ассоциативно. Например: курица и яйцо. Курица – домашняя птица, яйцо – то, из чего получается потомство курицы, овально-заостренной формы. Из этих двух понятий можно восстановить вообще весь мир. Ибо всё ко всему имеет отношение. Итак, рифмы. Повторяются, как кудахтанье курицы. Похожи. Уже близко. Но не с той стороны. Подойдем со стороны яиц. Яйца есть результат творения, они рождались, то, что я пытаюсь вспомнить, – тоже. С древних времен. Чем отличались древние времена? Отсутствием многих приспособлений. Те, кто творил то, что я пытаюсь вспомнить, писали – перьями! Браво, курица! Они писали перьями! Писатели? Нет. Они не только писали, но и именно читали вслух, пели, они пели, пели, пели свои поэмы! Поэты! И то, что они сочиняли, называлось поэзы? Нет. Не уходим от курицы. Я уже забывала это слово и придумала мнемоническую поговорку. Сейчас, сейчас... Вот! Курица кудахчет, но она тиха, когда заслышит пение стиха! Стихи! Браво!

Стихи, стихи читал мне Владимир. Чьи-то или своего изготовления, это неважно. Я тогда еще не увлекалась психолингвистикой и не знала о действии ритмической речи. Я ощутила руку Владимира на своем плече и вдруг поняла, что мне это тоже приятно.

А дальше – почти фантастика. Каждый момент предыдущей жизни был мной прожит с полным сознанием и четким ощущением того, что именно я проживаю. У меня не сносило покрытие дома, как выражались тогда некоторые, то есть не было моментов подчинения интеллектуальной сферы эмоциональной, я всегда отдавала себе доклад в своих действиях. Даже в моменты гармоничных и приятных отношений с Максом я понимала, что именно ощущаю. Здесь же всё было иначе. Только что Владимир читал мне стихи и держал руку на моем плече – и вдруг я вижу, вернее, чувствую, как мы с ним прижались губами друг к другу, а его руки, приподняв мою часть одежды, называемую по какому-то виду спорта, господи, как мне мешает плохая память! – хоккейка? воллейболка? тенниска? – неважно! – приподняв это, Владимир обнимал меня за голую кожу талии, и это было максимально приятно. Я не заметила, как оказалась целуемой Владимиром и как он оказался с полной отдачей целуемым мной. Я понимала оставшимся умом, что это не тот человек, который мне нравится и нужен, что у нас нет ничего общего, что мне интересны совсем другие люди, что он просто-напросто некрасив, а я всегда любила красивых людей по аналогии с собой, но я не могла собой овладеть, слишком сильным был психофизический порыв. Не вменяясь, мы оказались в комнате. И я опять ничего не помню, кроме того, что это было в высокой степени замечательно.

Конечно, уже через полчаса или час я сожалела о случившемся. Я поняла, что это было что-то вроде приступа. Глядя на непропорциональное лицо Владимира и наконец ощутив, что запах его тела далеко не идеален, я с честностью, присущей мне, сказала, что у нас произошел нелепый эпизод, который не стоит, чтобы взять его в голову. Но он, инджойствуясь нашей близостью, только улыбался. Я встала, оделась и повторила свои слова.

– Конечно, конечно, – сказал он странным тоном. – Такая красавица – и вдруг с неизвестно кем!

Я ответила, что он неправ. Если любовь, то меня не интересует с кем, но в том-то и дело, что никакой любви нет и не может быть.

– У кого как, – сказал он.

Выяснилось, что у него в самом деле по отношению ко мне всё было крайне любовно. Он мучил меня устно и письменно, через телефон и Интернет бесконечными признаниями и настояниями о новой встрече. Мне пришлось перестать из-за него ходить на изучение французского языка. Я вообще испытывала множество неудобств, о чем неоднократно говорила ему. Но он был непробиваем.

То, что называли любовью, Володечка, то есть комплекс притягательных чувств и ощущений, возникающих у одного человека по отношению к другому, часто проявлялось в болезненной форме. А главное – крайне редко это появлялось у двух людей одновременно. Но влюбившийся человек впадал в эйфорию, главной особенностью которой была уверенность, что другой или другая разделяет или обязан (обязана) разделить эту эйфорию. Нежелание же разделить встречалось обидами, необоснованными претензиями. Недаром в двадцатые годы, когда борьба с этическими и ментальными атавизмами была особенно активна, в некоторых странах человек, подвергшийся любви, имел право подать в суд на влюбленного, проявляющего излишнюю инициативу, это трактовалось как злостная попытка эмоционального изнасилования и каралось либо кредитным штрафом, либо исправительными работами и даже тюремным запирательством.