Игорь Сапожков - Золотое Дѣло

Как-то раз, его разбудили ночью и попросили поехать с одним из санитаров на соседнюю станцию. Там по какой-то причине застрял состав в одном из вагонов которого, везли в госпиталь медикаменты. Захар охотно согласился, быстро оделся и уже через десять минут, они мчались по пыльной, грунтовой дороге в дребезжащей полуторке. Станция эта находилась в тридцати километрах от Ташкента, дорога заняла больше часа. Быстро управившись с погрузкой и необходимыми бумагами, они торопливо отправились назад. Но в дороге их застиг очень густой туман, они сбились с дороги, машина двигалась медленно, а потом и совсем остановилась. Видимость упала до нескольких метров и пробираться через жёлтое марево, стало невозможно. Решив дождаться утра, санитар глотнул воды из солдатской фляги и спокойно уснул. Вскоре стало светать, туман стал медленно испаряться. Захар тихо, что бы не разбудить спящего человека, вышел из полуторки немного размять ноги. Неожиданно резко всё вокруг потемнело, будто кто-то нарочно выключил свет.

В сознание Захара привела тупая, ноющая боль в затылке. Он с трудом встал на четвереньки и выплюнул набившийся в рот песок. Полуторка с медикаментами исчезла. В нескольких шагах от него лежал санитар, Захар сразу понял, что он мёртв. Работа в госпитале научала быстро распознавать мёртвых и притупила чувство страха перед ними. Солнце было в зените и жгло нещадно. Захар постоял немного над телом и решил возвращаться обратно на станцию. Сняв рубашку он завязал её рукавами вокруг головы и отправился по едва видневшимся на песке, следам полуторки. Боль никак не отпускала. Он несколько раз садился отдыхать, один раз даже не надолго заснул или может потерял сознание. А когда открыл глаза рядом с ним сидел дедушка:

— Уже третий день мы с Яшей шли по пустыне, — мягким голосом, старик продолжал он давнюю историю. — Нас мучил голод, жажда выжигала горло, мы из последних сил брели сами не зная куда. Я вспомнил, что где-то читал, как утром на верблюжьих колючках собираются капли росы. И действительно эта спасительная влага, помогла нам продержаться несколько дней. К концу пятого дня нас нашли бедуины. Яков, то и дело терял сознание, у меня тоже постоянно кружилась голова, тело было покрыто волдырями от солнечных ожогов. Пока меня не усадили на верблюда и не напоили солоноватым кумысом, я был уверен, что это мираж.

Захар очнулся, вокруг никого не было, солнце стало клониться к барханам, жара спадала, сильно болела рана на затылке, но кровь уже не сочилась. Захар прошёл ещё немного и обессилевший упал в раскалённый песок. Когда он открыл глаза, чёрное небо над ним было усеяно миллионом звёзд. Головная боль немного утихла, но горло нестерпимо жгла жажда. Захар встал на колени, рядом с собой он нащупал рукой колючий, влажный кустик. Он нагнул к нему голову и стал всасывать в себя солоноватую росу с песчинками… Потом он шёл, падал, полз, поднимался и шёл. Его полуживого подобрал патруль в трёх километрах от станции. Хромой старшина и два солдата напоили его водой из фляги и принесли в санчасть. Там его узнал местный фельдшер и позвонил в Ташкент военврачу Морозевичу. Тем временем у Захара поднялась температура, он дважды терял сознание, проваливаясь в горячую бездну, потом у него начался жар. Вскоре сквозь оглушающую головную боль, он услышал спокойный голос деда:

— Гассан помог Якову спуститься с верблюда, а я слез сам. Он провёл нас в тёмное, полуподвальное помещение. Там было прохладно и немного сыро, пахло незнакомыми пряностями. Пол был устлан толстыми коврами и мы изможденные и разбитые, просто свалились в мягкий ворс. Я очнулся от того, что почувствовал как меня раздевают. Ловкие руки стянули с меня брюки и рубашку. Приподнявшись на локте я увидел, как из под низко надвинутого на лоб хиджаба, на меня с любопытством смотрели удивительной глубины и формы глаза. Девушка протянула мне светлую рубашку из плотного, но мягкого сукна. Я натянул её на себя, через голову и встал, она была мне до колен. В углу, широко открыв рот, спал Яша. Кто-то заботливо подложил под его голову несколько пёстрых, расшитых бисером подушечек. Чуть в стороне, у маленького окна, на низком, резном столике стоял саквояж с набором основных, медицинских инструментов, который брат повсюду таскал с собой. Я хорошо помнил, как он оставил его в пустыне, не в силах оторвать от горячего песка. Вскоре в дверном проёме появился Гассан, он принёс медный чайник с душистым чаем и три пиалы…

Захар открыл глаза и с трудом сфокусировал взгляд, из под тяжёлых штор в палату пробивался острый лучик солнца. Его переодели в пижаму, голова была плотно перебинтована. Он попытался что-то сказать, но горло лишь оцарапал сухой треск. Захар смотрел в сырой, потрескавшийся потолок, когда в палату вошла медсестра. Она чуть поправила одеяло и увидев, что он в сознании тут же выскочила за дверь. Ещё через минуту появилась фельдшер, за ней санитарка, на подносе она несла заварочный чайничек и фарфоровую восточную чашку. Вскоре Захара перевезли в Ташкент, он быстро шёл на поправку, несколько раз его допрашивали офицеры НКВД. Полуторку с медикаментами так и не нашли и дело потихоньку забылось.

В середине 1944 года, со сквозным осколочным ранением, личным самолётом заместителя Верховного Главнокомандующего, в госпиталь был доставлен полковник, Алексей Петрович Рощин. Ему выделили весь флигель, приставили личного лечащего врача, несколько молоденьких медсестёр и Захара, в качестве санитара. За три месяца его поставили на ноги. Полковник Рощин, выполнял деликатные поручения, Георгия Константиновича Жукова, деликатные и важные на столько, что вместе с ним в тыловой госпиталь прибыли два адъютанта и архив — три гигантских, оббитых медными скобками чемодана с документами. Два раза в неделю, ему доставляли фельдъегерскую почту, каждый день он отправлял на разные участки фронта срочные, секретные депеши. В обязанности Алексея Рощина, блестящего московского учёного, историка, исследователя и библиофила, официально входили розыск и возврат похищенных нацистами с территории СССР и оккупированных стран, ценностей. В освобождённых Советской Армией городах, он пользовался неограниченной властью, описанные и опечатанные им вагоны с культурными и историческими сокровищами, эшелонами отправлялись на восток. Ранение он получил в едва освобождённом Кракове, во время организации охраны Ягеллонской библиотеки, одну мину наши доблестные сапёры, всё таки пропустили.

Как только полковник Рощин чуть поправился, он тут же взялся за работу, делал выписки из энциклопедий и иностранных журналов, сравнивал фотографии, диктовал письма. С выздоровлением полковника работы у Захара стало меньше, теперь он часами просиживал во флигеле, рассматривал иллюстрации в книгах и каталогах, кое-что записывал под диктовку. Оказалось, что Захар обладает цепкой памятью, острым умом и тонким вкусом. Полковник рассказывал мальчику о гениальных художниках и их бессмертных творениях, о великих скульпторах и зодчих, о судьбах писателей и поэтов. Когда речь заходила о произведениях искусства, Рощин иногда называл его стоимость в фунтах стерлингов. Однажды разговор шёл о портрете Лизы Герардини дель Джокондо, более известной, как «Мона Лиза»: