Мария Глушко - Мадонна с пайковым хлебом

У нее закололо в висках. Зажав в кулаке листки, она, как слепая, зачем-то пошла за занавеску, листки сыпались из рук, Евгения Ивановна подбирала их и опять совала ей в руки.

— Что стряслось-то?.. С отцом, что ли?..

Нина упала поперек кровати, долго лежала так, лицом вниз, стараясь превозмочь первую острую боль. Если б выключить мысли и ни о чем не думать сейчас, но человек, пока живет, обязательно о чем-то думает, и она стала вспоминать, как ходила с отцом в роддом — они жили тогда в Курске — и мать показывала в окно Никитку, маленький кокон в пеленках. «Почему у него закрыты глазки, он слепой?» — «Он спит». И на другой день у него были закрыты глазки. «Почему он все время спит?» — «Он совсем маленький, я, чтобы вырасти, ему надо много спать». Потом уже дома, ей, пятилетней, дали подержать его, тяжеленького и мягкого, и она до сих пор помнит, как сладко заныло в ней все, а когда его забрали, она расплакалась: «Я тоже хочу себе ребеночка купи-ить!» и как потом она катала его, годовалого, в опрокинутой табуретке, он смотрел на нее своими глубоко посаженными глазками-бусинками и упрямо кричал «Сё-о!» Это означало — «Еще!»

Было больно вспоминать это сейчас, когда его уже нет, и она поднялась, села на кровати, расправила сяятые листочки писем. Никитины отложила пока, она прочтет их потом, только одна фраза бросилась в глаза: «...тогда опять убегу, ты уж не обижайся». Она отыскала письмо командира части, оно было написано красивым каллиграфическим почерком, это показалось ей неуместным: «Ваш сын Нечаев Никита Васильевич геройски погиб при освобождении населенного пункта к представлен к награде — медали «За отвагу» — посмертно...»

«Посмертно»... Неужели это о нем, о Никите? Ведь он был всегда с тех пор, как родился и должен быть всегда, до тех пор, пока она не состарится и не умрет... Но и потом он должен жить, ее младший брат, которого она так любила...

Дальше командир части сообщал подробности: отбили дом, хотели установить на чердаке пулемет, Никита побежал туда первым, а чердак оказался заминированным. «Мы виноваты в его гибели, ведь он совсем мальчик, и смерть предназначалась не ему, но именно он сохранил жизнь своим боевым товарищам...»

На полях письма в этом месте отец приписал: «Виновата война».

Подорвался на мине. Посмертно. Виновата война. Эти слова жалили ее, но она думала, что если б и не знала подробностей, это ничего не изменило бы. Никиты больше нет и никогда не будет — это были самые главные и самые мучительные слова.

Она зажала уши — словно кто-то рядом все время выкрикивал эти слова, — посидела так, господи, хоть бы заплакать, что ли! Но слезы запеклись в ней, не шли — так уже было когда-то, она не помнила когда.

Нина пером набирала в рейсфедер тушь, проводила на кальке линии, а сама нет-нет да и посмотрит на крошечные туфельки с перепонкой — их принесла для Витюшки Зина, — они стояли на краю чертежной доски, блестя красными лакированными носками. Завтра же надену ему эти туфельки в ясли, только бы не были малы, думала она.

Из спецчасти вышел Василий Васильевич, увидел туфли, засмеялся:

— Вот эти мне, пожалуй, будут в самую пору! — И схватился за сапоги, вроде собирался их снять. — А ты, дочь моя Васильевна, спустись-ка вниз, мне позвонили сейчас, там кто-то к тебе пришел.

Нина испуганно посмотрела на него. К ней никто не мог прийти, разве что Ада, ее три дня нет на работе, сидит с больным сыном... Но Ада свой человек, ее бы пропустили...

Она накрыла кальку газетой, промыла рейсфедер, закрыла тушь. Она уже привыкла бояться всяких неожиданностей, и сейчас ее пронзила мысль: что-то случилось с Витюшкой! Зина и Фира, подняв от своих досок головы, смотрели на нее, и она решила, что они что-то знают.

— Я сейчас, — зачем-то сказала она и пошла к дверям, начала спускаться по крутой деревянной лестнице, а навстречу, скрипя ступенями, тяжело поднимался какой-то военный, сверху ей были видны только донышко фуражки и погоны на гимнастерке. В КЭЧ все военные носили погоны — их ввели еще зимой, — но что-то знакомое было в развороте плеч — правое чуть вперед, — и у Нины по-сумасшедшему заколотилось сердце, она остановилась. Военный поднял голову, и на нее снизу взглянули глаза, такие родные, в знакомом прищуре, что она рванулась вперед, прокатилась на каблучках и чуть не упала. Он развел руки, чтобы поймать ее, но она ухватилась за перила, удержалась, и они встретились на середине лестницы. Он снял фуражку, улыбнулся — на щеках обозначились ямочки — и сказал:

— Ну, здравствуй.

В замешательстве она подала руку и, тяжело дыша, ответила:

— Здравствуй.

Они смотрели друг на друга и молчали, он так и держал ее руку в своих больших теплых ладонях, почему-то от этого ей было неловко, она спросила:

— Так это ты вызвал меня?

Он опять улыбнулся:

— А ты ждала кого-то другого?

Наверху открылась дверь, Фира, стрельнув в них глазами, пробежала вниз; чтобы пропустить ее, им пришлось прижаться к перилам и друг, к другу, и Нина услышала, как гулко стучит в ней сердце.

— Ты можешь сейчас выйти?

— Да, конечно, — быстро сказала она. — Ты иди, я сейчас...

Чувствуя слабость в коленях, она поднялась в чертежный зал, опустилась на свой стул, посидела так.

— Что-нибудь случилось? — спросила Зина. — Ты аж синяя.

Нина не ответила, может быть, она даже не слышала вопроса. Поднялась, пошла в спецчасть, к Василию Васильевичу, не успела и рта раскрыть, как он сказал:

— Иди-иди. Даю три дня. Работу перекинь девчатам.

— Нет, я сама... Я успею.

Она вышла, тихонько прикрыв дверь. Стояла, никак не могла сообразить, что ей надо сделать. Потом засуетилась у своего стола, пришпилила кнопками верхнюю газету, убрала в стол тушь, карандаши, готовальню... Знала: надо бежать туда, к нему, вдруг ему надоело ждать и он ушел, и неизвестно, на сколько приехал, и в то же время тянула, боялась чего-то. Схватила туфельки, сунула в сумочку, пошла. Уже на лестнице достала зеркальце, расческу, причесала свои короткие пышные волосы, покусала губы, чтоб порозовели — хорошо, что сейчас лето, тепло, он увидит меня в этом платье и туфлях-лодочках, а не в нелепых сапогах на три размера больше...

Он прохаживался вдоль ворот с турникетом и курил, издали оглядел ее, будто измерил взглядом.

— Долго ты...

Она ничего не сказала, они пошли медленным, «прогулочным» шагом и все молчали, а потом он спросил:

— Ну, как ты тут?

— Нормально. Как все.

И опять они шли, Нина снизу украдкой взглядывала на него, встречалась с его взглядом и отводила глаза. Ему очень шла военная форма, он возмужал, раздался в плечах, и так горячи были его продолговатые, как сливы,» глаза, и весь он был так красив сейчас, что у нее щемило сердце.