Тимофей Круглов - Август

— Надо было на какой-нибудь старой развалюхе ехать! — кипятился, барабаня нервно пальцами по подлокотнику, пожилой, с выпирающим брюхом, водитель. По вискам его из под седых бакенбардов тянулись струйки пота, хотя кондиционер в новой машине трудился на полную мощность, и в салоне было даже холодновато.

Молодой, но явно старший по положению — носатый со шрамом — резко ответил водителю по-грузински. Водитель в ответ и вовсе взорвался:

— Зачем унижаешь человека?! Знаешь, что я в Москве всю жизнь прожил! На такое дело пошли и светимся, как последние лохи! Да в такой глуши про «Икс-пятую» все лето рассказывать будут — вон, из каждого окна выглядывают!

— Не успели бы мы на развалюхе! — раздраженно повторил по-русски носатый, любивший комфорт и только теперь сообразивший, что старый таксист был, конечно, прав. — Какое «такое дело»? Откуда ты знаешь, какое дело, а? Заберем человека и в Москву отвезем — вот и все «дело». Помалкивай, дядя, и не лезь, куда не просят. Лавэ любишь, люби и саночки возить. Э! — он махнул рукой, ярко блеснули массивные печатки на пальцах, и снова забурчал по-грузински, проклиная неуютную Россию, начальство, сидящее сейчас спокойно в Тбилиси, и эту дурацкую войну, выдернувшую его из Грузии в самое пекло. Ну, пекло не пекло, а находиться сейчас в России не самое лучшее время. Русские врут, что уже выбили наши войска из Цхинвала, да конечно, врут! Хорошо, если врут. — Носатый поежился и снова уставился на залитое солнечным светом крыльцо чайной. Условленное время подходило к концу, а чертов жеребец Гугунава не только не появился в чайной, но даже не позвонил, правда, и звонить ему было запрещено строго-настрого.

Петров постоял на берегу озера, с наслаждением вдыхая чуть сыроватый воздух, подставляя лицо свежему ветру, щурясь от солнца. На островке, а может и просто на той стороне озера — тёмно-зеленый густой ельник сливался в одну сплошную гребенку — красовалась свежей краской часовня. Уже прихваченные чуть-чуть золотом, рядом с часовней клонились на ветру несколько березок. Так захотелось вдруг сесть в лодку, окунуть весла в прозрачную, изумрудного оттенка озерную воду, пахнущую жизнью, оттолкнуться с усилием веслами от воды, почувствовав ее неожиданную плотность, оглянуться — верно ли выбрал курс на часовню — и грести, грести размеренно, без спешки, наблюдая за тем, как удаляется берег, как все объемней и краше выступает на берегу панорама монастыря. Пристать бы там, на той стороне, окунуться в уже остывающую августовскую воду, поплавать, полежать на спине, глядя в облака, прикрываясь ими от слепящего солнца. Попросить у озера смыть грехи и воспоминания злые и лютые, неудачи и горе оставить на темном дне, погрузиться с головою в воду и вынырнуть чистым и сильным. И потом только войти в незапертую часовню, поставить свечу у неугасимой лампады, встать на колени да помолиться всласть о горечи, о наболевшем за всю жизнь.

Хоть и жаль было свежего ветра, но привычка дала о себе знать. Выйдя из монастыря, Андрей Николаевич потянулся за сигаретами, закурил, затянулся глубоко и побрел неспешно по аллее мимо Святого источника к распахнутым вратам второго монастырского комплекса — уже отреставрированного, жилого и живого. Перед воротами он аккуратно потушил сигарету, выбросил окурок в урну и даже воздух выдохнул.

Пройдя сквозь толстые стены — они же жилые корпуса — вгляделся Петров в картину, открывшуюся в зубчатом полукруге арки, и радость света и цвета снова охватила его. Те же чистые тона, что на фресках в Троицком храме: солнечное золото на крестах Преображенского собора, и та же бирюзовая синева — от неба, от озера, от куполов и цветников, от зелени травы на ухоженных газонах и елей на горизонте. Все это перетекало друг в друга, играло все новыми оттенками единой гаммы, когда-то безупречно созданной старыми мастерами.

— Да где, как не здесь явиться на землю Святой Троице?! — вслух воскликнул неожиданно для себя Петров и смущенно оглянулся: не услышал ли кто?

Услышали. В шаге от него, чуть позади только, стояла и улыбалась нежно дивной картине молодая женщина. Андрей еле отогнал от себя искушение сравнить ее с любимым образом Казанской Божьей матери нового письма, первым в своей жизни, подаренным ему при крещении. Старшие друзья благословили — командир корабля с супругой. Первый пилот был верующим не внешне, но глубоко внутренне. Никогда бесед душеспасительных с экипажем не вел, никого не тащил в Церковь насильно. Но летчики все под Богом ходят, как и моряки. Среди них атеистов мало. Воцерковленных по-настоящему, конечно, тоже немного. Но и неверующих совсем — нет.

В Кюрасао, после сложной посадки чуть ли не в сердце бушующего над океаном урагана, причинившего немало бед, Петров сам постучался ночью в номер командира, спасшего в очередной раз свой экипаж. И попросил быть крестным. «Взрослым крестные не положены», — улыбнулся тот. Однако, когда отлетали контракт, Юра не забыл просьбы, выдернул Андрея с дачи, отвез в Таллин и все устроил с крещением.

Андрей Николаевич не был человеком восторженным и наивным. К Богу приходил трудно, не умом, но сердцем, отгоняя порой скептические мысли, исполненные инженерной логики. Но после первого Причастия все сомнения растаяли — Таинство помогло.

И детские сказки снова вошли в жизнь Петрова. Да-да, сказки. Он ясно, воочию увидел вдруг, что жизнь исполнена чудес и чудесных героев, и чудесных возможностей, и страшных мук, и бесстрастных чудовищ. И объяснилось внезапно то, что никогда не мог он объяснить себе с помощью марксистско-ленинской философии и истории, естественнонаучных знаний и диплома о высшем инженерном образовании.

Конечно, не стал Петров примером в воцерковлении, не проводил все свободное время в храме и молитве. Жил привычной жизнью, но уже не без Церкви, не без веры. Да и грешил, грешил порою. Но уже с осознанием греха и с необходимостью очиститься покаянием.

Женщина услышала восторженный возглас из уст совершенно невосторженного на вид человека — зрелого мужчины, современного, модно одетого, уверенного в себе, физически сильного и внутренней силой привлекательного. И не удивилась почему-то. Только спросила себя: — Неужели, Господи? — и услышала ответ, и поправила легкую газовую шаль на темно-русых, модно подстриженных волосах, и длинные красивые пальцы ее задрожали при этом обыденном движении, прикоснувшись к вспыхнувшей румянцем щеке с ямочкой, пробежав по уголку без косметики блестящих упругих губ. Пальцы застыли вдруг на груди, и снова дрогнули, затеребили длинные кисти платка. И не было на пальцах колец — ни обручального, ни золотых перстней с дорогими каменьями, ни серебра дешевого, но искусной работы.