Скарлетт Томас - Операция «Выход»

Джули тоже к ним пристрастилась – хотя ни разу не ела их после отъезда Шарлотты. Пожарив оладьи, подруги уносили их с собой в сад, где, усевшись на траву возле пруда, ломали пополам, широко разевая рты, чтобы поймать длинные сырные сопли. Шарлотта, как обычно, комплексовала меньше Джули, а та непрерывно озиралась, опасаясь ос, и хотела поскорее оказаться дома. Но все равно это было весело; веселья, впрочем, больше было в ностальгическом воспоминании, чем в самом развлечении. Прошлое для Джули всегда радостней настоящего. Только насчет прошлого Джули уверена: она его переживет.

В те дни пол на кухне был покрыт линолеумом цвета мяты, и всю кухню занимали практичные (в смысле надежность важнее дизайна) вещи – холодильник, чайник, микроволновка, фритюрница и тостер, которые выглядели так, словно их целиком отлили из одного куска дешевого пластика. Но теперь их заменили дорогостоящие на вид хромированные аналоги. Холодильник напоминает звездолет или какую-то ядерную ракету. Пол и стены отделаны мрамором, а сервировочный столик, на котором семья Марка хранила письма, старые выпуски «Дейли Мейл» и горшки с рассадой, теперь покрыт изящным коллажем из крохотных серебристых и белых керамических плиток.

Мама Шантель роется в холодильнике; с кухни только что вышел официант с подносом напитков. У Джули вдруг возникает ощущение, что она вторглась на запретную территорию, что это новоселье – не из тех, где можно смело взять себе пива из холодильника и слушать, как народ болтает о наркотиках и сексе и жалуется, что на такой отстойной вечеринке да с такой дерьмовой музыкой остается только на кухне торчать. У Джули внезапно кружится голова. Снаружи опять как из ведра поливает.

– Милочка, с тобой все в порядке? – спрашивает мама Шантель. – Ты что, заблудилась?

– Ох, простите… Нет. Я искала… Впрочем, неважно.

Мама Шантель закрывает холодильник и подходит к Джули.

– Милочка, ты уверена, что у тебя все о'кей?

Джули обеими руками вцепляется в сервировочный столик. Наверняка она оставит отпечатки пальцев на чистеньких плитках, но это уже не имеет значения, потому что она умирает. Голова словно раздувается. О черт. Руки немеют, потом плечи, а за ними и шея.

Она пытается улыбнуться маме Шантель, делая вид, что ничего не случилось.

Я не умираю. Я могу улыбаться. Если я еще способна притворяться, значит, у меня все о'кей.

– Сядь-ка, милочка, вот сюда, за стол.

Но она думает, что я больна. Может быть, я плохо выгляжу. Я наверняка плохо выгляжу, и сейчас мне придет капут. Это что – кровоизлияние в мозг? О чем бы таком подумать перед смертью?

– Ну давай же, милочка.

Мамочка, где ты? Мамочка, где ты? Мамочка, где ты?

– Может, дать тебе воды?

Джули качает головой. Садится за столик и подпирает голову руками, закрыв глаза. Все по-прежнему плывет, а музыка из гостиной кажется замедленной и искаженной. Не поднимая головы, Джули запускает в волосы вспотевшие пальцы.

– Тогда я налью тебе крепкого чая.

Смерть отступает, но Джули все еще трясет. Теперь, оправившись от испуга, она замечает, как сильно дрожит; она отупела и выдохлась, внутри – пустота. Я не умру, думает она, и сразу же: прикоснись к дереву. И она прикасается – трогает свой маленький деревянный брелок в виде льва, который носит лет с десяти, а может, и дольше – с того самого дня, как ее семья переехала на Уинди-Клоуз. Он даже перестал походить на льва, так часто она к нему прикасалась.

Джули не верит в судьбу, но взяла в привычку прикасаться к дереву еще до того, как сама осознала. И примета всегда срабатывала, из-за чего кажется чуть ли не научной. Но опять-таки Джули такой науке не доверяет. Особенно с тех пор, как узнала про Индюшку-индуктивистку, которую придумал Бертран Расселл. Если событие повторяется очень долго, то из этого вовсе не следует, что оно будет происходить всегда. Индюшка полагала: раз ее каждый день кормят в девять утра, значит, будут кормить вечно в это же время. Ее и кормили – вплоть до сочельника. Но Джули все равно прикасается к дереву, потому что ей от этого как-то спокойнее и она перестает думать о смерти. В этом смысле примета и впрямь работает.

Мама Шантель ставит перед Джули чашку чая и сахарницу.

– Кстати, меня зовут Никки.

– Спасибо, – говорит Джули, кладя в чай две ложки сахара.

– Тебе, должно быть, здесь очень странно. Все выглядит по-другому… Я слышала, тебе пришлось уехать при скверных обстоятельствах. Я слышала… Ну, Шантель не должна об этом знать, но я выяснила, что здесь случилось. Бедняжка, я тебе так сочувствую.

– О господи… – До Джули доходит, что Никки приняла ее за Шарлотту. Как неловко-то. Никки думает, Джули расстроена потому, что она – Шарлотта, и у Шарлотты есть масса причин расстраиваться, а у Джули никаких причин нет, и…

– Простите. Я… Я не…

Никки нахмуривается.

– Ты ведь жила здесь. Твой парень…

– Нет. Это вы про Шарлотту. Я живу в № 18, дальше по дороге. Я Джули.

– О. И что?…

– Простите. Мне стало нехорошо. На самом деле я искала Шарлотту. Мы подруги. Я просто, типа, э-э…

– Ты, случаем, не под… ну, ты понимаешь…

– Под кайфом? Нет.

– Может, это у тебя на нервной почве?

Джули смотрит в стол.

– Может быть.

– А может, от нехватки железа, – говорит Никки. – Ты что-то бледная.

– От нехватки железа бывает головокружение?

– О да, еще какое. Ты бы к врачу сходила.

– Схожу.

– Если это не… Слушай, а ты не беременна?

– Не думаю, – Джули отхлебывает чай. – Нет. Определенно нет.

Никки поднимает бровь.

– Определенно!

– Определенно. – Джули улыбается. – Разве что путем осмоса.

Никки смеется.

– Милочка, да тебе поди просто с кем-нибудь перепихнуться надо. – Ее смех звучит так, будто она только что выкурила сотню сиг, одну за другой.

Джули тоже смеется.

– Да, Лиэнна вечно мне так говорит.

– Дай ей бог здоровья. Она считает, что все можно вылечить сексом – или маникюром.

– Да, я знаю.

– Она тебе про нас рассказывала? Знаешь, мы раньше не были богаты. Перед тем как приехать сюда, мы жили в бунгало – настоящая хибара, честное слово. Однажды приезжает Лиэнна – именно что однажды, дважды к нам никто никогда не совался, – так вот, она смотрит на нашу комнату, наши кошмарные половики, на козла, которого мы дома держали, и тут же бросается к машине за маникюрным набором. «Сейчас я вас развеселю», говорит. Вот тебе Лиэнна во всей красе. Она ни за что не станет делиться своими чувствами или делать то, что ей не по нутру, или что-нибудь толковое – скажем, мыть посуду или гладить белье, но зато сделает тебе маникюр, когда у тебя такая депрессия, что отсохни руки – ты и не заметишь. Однако мне тогда полегчало. А? О чем я говорила?