Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Так тому и быть.

Всю обратную дорогу утомившиеся первооткрыватели успокоенно дремали, а меня дрёма не брала. Почему-то вспомнился Радомир Викентьевич, вся наша слаженная жизнь, вечерние разговоры, которые я, лопух, воспринимал в пол-уха и в пол-извилины. Очень хотелось верить, что сегодня-то он был бы мной доволен, и от этой мысли на душе полегчало, и тоска ушла. Много ли надо счастливому человеку? Хорошая работа и мир в семье — и всё это у меня есть.

Вернулись в вечерней темноте, в седьмом часу. Заскочил в пенал, схватил подарки и рванул к Маше, которая должна была вернуться ещё вчера, но почему-то не пришла к отложенному мужу, не отметилась, как полагается любящей жене. Но мы — не гордые, мы сами заявимся и порадуем и подарками, и визитом, и месторождением. Врываюсь в дом, кричу с порога:

— Ма-а-ша?

— А-у-у! — откликается. Слава богу, приехала. Сбрасываю кожух и валенки куда попало и вхожу в нашу комнату. Маша сидит в любимом мной детском халатике, почти закрытая, но вся угадываемая, и расчёсывает косу.

— Привет, — здороваюсь и целую, как и полагается в приличных устоявшихся семьях, в щёчку. — Ты когда прикатила?

— Вчера, — отвечает спокойно, полуоборачивается и чуть кривит пол-давно не целованные губы: — Но я так устала… — Понимаю…что ж, причина веская. — Как ты думаешь, — спрашивает задумчиво, — не обрезать ли мне ненавистную косу. Сейчас их никто не носит, сразу видно, что из деревни.

— Не смей! — запрещаю. — Будешь как все — чего хорошего? А с косой сразу бросаешься в глаза, особенно, в мужские, мои, например. — Она, польщённая, довольная, что не как все, смеётся грудным воркующим смехом, поддразнивает, интерес к себе подогревает. Только зря, меня к ней подогревать не надо, даже про лимонник забыл забытьём. — А я тебе, — улыбаюсь, радуясь, что сейчас обрадую, — подарки принёс.

— Покажи, — соскакивает со стула, чуть не завалив его, — люблю подарки. — Кто же их не любит… кроме меня. Я их терпеть не могу, потому что чувствую себя в чём-то ущербным, как нищим, которому подают, да и отдариваться надо.

— Это тебе от Радомира Викентьевича, — и кладу на стол синенькую коробочку. Она, затаив дыхание, осторожно открывает, и я вижу, как свет тёмно-синих глаз соединяется с лучами синих камней. Непроизвольная улыбка раздвинула полные девчачьи губы, на щеках появился лёгкий румянец, явно видно, что профессор угодил. Торопится выдрать свои медные висюльки с бледными стёклышками, вставляет горную синь, бежит опрометью к зеркалу. Я увидел её там, отражённую, и обалдел — до того невеста похорошела, что хоть сейчас под венец. — Ну, Маша, — говорю, не в силах отвести глаз от портрета, — сегодня ты в новогоднюю синюю ночь будешь сногсшибательной синью. Подожди-ка, — и тороплюсь в прихожую, хватаю бурочки-каурочки и — назад, кричу в дверях: — Закрой глаза! — Она, улыбаясь и взволнованно дыша — высокая грудь так и ходит, так и хочется прижать, повинуется, а я тихо ставлю снежные скороходы у её босых ног в разношенных тапках. — Можно! — командует кудесник, и её открытые глаза становятся до того большими, как у Мадонны Рафаэля, что аж страшно. — Это, — тихо сообщаю, — от меня. — Она, продолжая заворожённо улыбаться, спинывает тапки далеко в сторону и всовывает голые ноги в белую мечту любой женщины. Покрутила ногами, сидя и рассматривая, как сидят на ноге и как выглядят, встала, прошлась осторожно, примериваясь к каблучкам, потом выпрямилась, грудь вперёд, подбородок вверх, и засеменила походкой киношной дивы, вихляя оттопыренным задом. Так бы и схватил, стиснул в объятиях, да не пришлось, сама кинулась мне на шею и целует прямо в обветренные губы.

— Фу-у! — отшатывается, отталкиваясь с силой. — Наклюкался!

— А как же! — сознаюсь смело. — У меня как-никак, а вчера и сегодня — праздник на всю жизнь.

— Ага, — соглашается с едкой иронией, — такой, о котором Полина Матвеевна говорила, что каждый день у мужиков.

— Нет, — не обижаюсь, — такой, как у меня, бывает не каждый день, даже не каждый год, а всего раз в жизни, да и то не у всякого.

— Ну, давай, — поощряет, — ври, только шибко не завирайся.

— Я никогда не вру, — начинаю сердиться, — бывает, говорю неправду, но сейчас — правду и только правду, — и левую руку положил на сердце, с трудом вспомнив, в какой части груди оно находится. — На Угловом, — и, чуть помедлив для эффекта, поражаю, — пробурили промышленное оруденение! — и смотрю, не сильно ли, не опасно ли для здоровья я её поразил грандиозным сообщением, как громом. И вижу: не поразил. Чуть улыбнулась и переспрашивает для проформы, вся в каких-то своих сторонних мыслях:

— Правда? — и идёт не ко мне поздравить как следует, а к себе, что в зеркале. — Вот здорово! — рассматривает опять синюшки, трогая пальцами, чтобы убедиться, что они не только в зеркале. Потом полуоборачивается и вытягивает ноги в бурках, любуясь: — Где ты их взял? — Бог мой! Что ей, девчонке, за дело до каких-то неведомых месторождений, до неосязаемых запасов недр, когда в ушах — такая прелесть, а на ногах — такая удобная красота. Да пропади они пропадом все недра разом!

— Вот не знал, — труню юморно, — что ты такая модница.

— А ты? — возмутилась она, защищая цацки. — Посмотри на себя, на кого ты похож! Неужели нельзя было переодеться? — Пытаюсь миролюбиво ухватить её жадными руками, но она уворачивается, встаёт и пересаживается к столу, пряча бурки под свисающую скатерть.

— Не успел, — каюсь, хотя и не думал об этом, — спешил к тебе с подарками. — Вижу, смягчела, улыбнулась, опять проверив серёжки-радомирки в мочках и порадовавшись выставленным из-под стола буркам-васькам.

— Уже четверть девятого, — говорит, — когда успеешь?

— А куда? — недоумеваю. — ЗАГС уже закрыт.

— Как куда? — сердито повышает голос, давая понять, кто в нашем коллективе лидер. — К нам, в девять начало.

— Разве мы договаривались? — спрашиваю осторожно.

Она куксится, прикусывая нижнюю губу, и мне хочется прикрикнуть, чтобы ненароком не прокусила — зубы-то все целые и белые-белые.

— Я, — говорит обиженно, — думала, что ты пойдёшь со мной. — Она опять думала за меня, не привыкнув ещё по возрасту, что могут быть и другие мнения, отличные от её девчачьего эгоистического.

— Нет, — я твёрд как скала на Угловом, но если вцепится в шею и примется целовать, непременно сдамся, — я не пойду с тобой к эскулапам, не хочу быть отщепенцем, мне надо быть со своими. Давай, сделаем так: ты побудешь со своими, а я со своими, а в час я зайду за тобой, и пойдём домой, допразднуем семьёй, ведь Новый год — семейный праздник. Лады? — Но вижу, что не лады.

— Как хочешь, — отвечает намеренно равнодушно. — Ты тогда иди, мне переодеваться надо. — Вот, мы уже и чужие.