Василий Добрынин - Генрика

Нежность, какую зубами мягенько пожимая хозяйкину руку, старается показать собака, напоминала ладонь Осип Палыча. Краешком, боком, притиралась она к бедру Аленки. Вздохнул Осип Палыч, и осторожно, тихо накрыл всей ладонью, потискал коленку Алены.

Натянулась Алена как струнка, теплом ее тела ударило в руку Палыча. И грудь заходила высоко и нервно, и губки раскрылись, тайно и тихо вздыхая. Замерла, не отстраняясь, смежила веки Алена.

— Значит, Аленка, поговорил я. Не тронут. Ты поняла?

— Да, — едва слышно сказала Аленка.

— Под мою, скажем так, ответственность. Ты поняла?

— Да… — угадал дуновение воздуха в губках Аленки, Палыч.

— Ален, — позвал он, несмело, так, чтоб открылись глаза, — мы же будем ответственны, а? — улыбнулся и встретился взглядом с Аленой.

Видя в глазах, что, конечно же, «будет она ответственной», да! — а куда ей деваться, он вдруг и сам ощутил, что не сможет сегодня. «Все! — сказал себе сам, — Потух, как петух...»

Удивляясь себе и жалея о том, что потух, он, сердясь на Аленку, убрал с ее круглой коленки ладонь:

— Все. Давай-ка домой! Вот, как сказал, так и будет. Давай. Я потом, тебя сам позову. Поняла?

— Да…

«Точно — поглядев на нее, думал он, — как будто ее душили…Хватит, готова, кажется!» — решил он и поднялся первым.

— Постой! — отступив, обернулся — Ты девочка умная, все понимаешь! Ты, вот что, — подумай, — сама подойдешь. Так лучше. Понятно?

Не слыша ответа, расклеил улыбку и строго напомнил

-Смотри, чтобы не было поздно! Могу ведь раздумать…

Закинув винтовку, уверенно, прочно шагая, двинулся прочь. «Я ей устрою, если вдруг что!» А перед глазами пошла вереница женщин, доступных и должных ему. Надо было узнать и проверить: а слабость была, или так показалось? И силу вернуть…

«Мария!» — решил он. И направился к женщине: та отказать не смеет…

«Вру! — огорчилась Аленка. — Про объявление «в Рейх на работы», теперь… Вру Алеше. А про Семеныча?» Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: «Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча нынче казнили!»? Правда Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не сказал бы он ей, не успел, что не сок чистотела — любовь, возвратила к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило сказать правду: «Семеныча, знаешь…»?

Счастье пришло, вопреки, или вместо правды. Но, лег на спину и плечи тяжким пятном, чужой, нездоровый взгляд. Под ним прогорала живая ткань. Тягучий и липкий огонь подбирался к сердцу.

А в мире — чужая, гортанная речь, и чужие солдаты. Солнце одно не казалось чужим. Потому что настолько оно далеко, что не может быть никому, ни своим, ни чужим. И для чужого солдата голубыми глазами, который выстрелив первым, убьет Алешу, или будет Алешей убит — оно тоже свое. Но, Палыч, в сравнении с тем солдатом — ублюдок!

Тяжким грузом ложилась на плечи Аленке правда и заставляла себя скрывать.

Войну отменить бы во имя любви! Она ведь — война, а не ложь, кривит Аленкину душу!

Не бросив подаренной немцем, цветущей ветви, поднялась со скамейки Аленка.

— Нам надо, Алена, любимый мой человек…

Кто мог бы любить как они, или чище сильней, чем они? Да, может, им не было равных! Но слово «любовь», как волшебное, или святое, еще не звучало вслух.

Аленка встревожилась: «Что?» Он знает, что с ней? Или что-то понял... Что понял?

— …серьезно подумать, и поговорить, Алена.

— Алеш, — поспешила она, — все нормально, Алеша! Не будут, вообще ничего здесь не будут делать.

— Стекольню?

— Ну, да. Ничего. Никого тут не будет. Не надо бояться.

— А дальше? Алена, ты думала — что будет дальше?

— Я же сказала, ни кто не тронет…

— Бояться? Бояться… — взвесил Алеша, — Мне лучше уйти, Алена.

— Как уйти? Куда? Ты что? Ты не можешь уйти, Алеш...

— Да. Но, скоро смогу!

— Куда? — горячий на выдохе воздух, обжег дуновением губы, — Куда?

— Наверно, Аленка, назад!

— В партизаны?

— До фронта не дотяну...

— Леш? — прошептала Алена.

Такой же, горячий воздух, колючил и пек его губы.

— Ален? — протянул он ладони. С лица, утонувшего в них, через пальцы, на плечи, на грудь и живот, прокатились Аленкины слезы.

— Ален, а узнают, кого ты спасла? Понимаешь? Любимая. Ты понимаешь?

— Да…

— Мне больно, Алена, сказать тебе это… Но, должен. Я больше всего дорожу тобой! И поэтому должен уйти…

— Я, — перебил он, повысив голос, — рискую тобой! Алена, пойми, — не по нашей вине, но у нас с тобой нет…

— Чего? Алеш, чего нет?

— Будущего.

— Нет? Зачем же тогда, — возразила Аленка, — любят? Ты думал? Ты — мой любимый! Как — нет?

— Война отменяет, Ален! Отменяет будущее! Я погублю тебя! Человека — лучшего в мире! Жизнь дороже всего, и ты, как ни кто — должна, обязательно, — быть счастливой!

— Ты сказал... — рыдания били Аленку под дых, — Что я, — пряча их, говорила она, — что я же… любимая, Леш... А зачем, без тебя, это все?

Умел бы, сейчас — он, наверное, — плакал и сам. Он ее понимал.

— Алеша, — почувствовал он, как она отжала его руки, — любимых бросают? Скажи мне, бросают? Алеша? А ты?

— Нет!

— Ну, Аленка, так что, ты готова? Свидание делаем, да? — встретил Аленку в Управе Палыч. Спохватился и уточнил: — Ну, конечно, не здесь. А я все приготовил…

В Управе ему говорить было легче. Он ждал ее. Две недели, по-честному выждал. Она не пришла. Пришлось посылать Никиту. Аленка пришла.

«Заразка!» — расстроился Палыч, на миг ощутив, вдалеке, по краешку темного леса мелькнувший испуг. Тот, уже позабытый: «Потух, как петух!» «Еще не хватало!» Но взял себя в руки: проверено — нет! Мария — в тот самый день, и еще… С женой, в конце концов, спит. И Аленку — тогда еще смог бы… Чего побоялся, дурак?

«Дурак!» — повторил он, чувствуя мягкость, податливость юного тела под платьем Аленки. Тепло ее гладенькой кожи с запахом солнца. Вспомнил, что все-таки, плюнуть хотела в него Алевтина. Рыкнул: бывает, что выстрелить нечем — плюет человек, а потом — покойник. Аленка: дурак бы не понял — сможет плюнуть — не боится.

Размазал бы Палыч за это любую из баб. Пусть той повезло, а Семенычу — нет.

— Послушай, Алена, чего ты? Никто не узнает. Клянусь! Ну, давай… Ну, Алена, давай, ты ведь мне обещала. Ты помнишь?

— Я помню.

— Так, ну?

— Не могу.

— А чего обещала?

— Сейчас не могу…

— М-мм… — промычал Осип Палыч, — По-женски? — прикинув, орел он сейчас, или нет. Еще раз промычал, и спросил: — Ну, а вообще-то как же? Когда?

— Я же помню… — тихо, по-детски вздохнула Аленка.

— Гм-м, — Осип Палыч сердился, — послушай, я ждать научился. Я выжду!

Он сел перед нею на стол и, беря за плечо, придавил ее голосом сверху, в упор: — Ну, когда?