Василий Добрынин - Генрика

Поняв, что Тулин перехватил его наблюдающий взгляд, мастер Гнатышин, спросил

— А ты знаешь, что коменданту сказали, когда аусвайс тебе делали?

— Нет.

— Что ты на железной дороге, под Оршей работал. Попал на подрыв, стал калекой, а теперь переехал к родне.

И добавил:

— Забавно: ведь к нам, — не на площадь отправили. Ангел-хранитель? Судьба?

Легкий испуг предвкушал он увидеть в глазах изможденного, покалеченного человека, а, столкнувшись взглядом, испуг ощутил вдруг в себе. «Зачем ты сказал об этом?!» — прочел он в холодных зрачках Алексея Тулина.

— Ты очень молод, — примирительно согласился Гнатышин, — все может быть: и Судьба, и баловство с ее стороны. Лично я же случайностям не доверяю. Причина всему есть…

— Не верь, — сухо ответил Тулин.

В дверь к Аленке вежливо постучали. «Осип Палыч?!» — удивилась Аленка. Опешила, отступая, не зная, что говорить...

— Что-то с дверью, Ален, — Осип Палыч вошел уверенно, обернулся, ощупал косяк и шарниры, — непорядок, а?

И улыбнулся, отряхнув одна об другую, ладони.

— Сломалась — сказала Аленка.

— Ну, да ничего. Ведь стоит. Посторонних не пустит, так?

— Ну, — пожимая плечами, сказала Аленка, — стоит.

— Когда вот, стоит, — он опять улыбался, — Ален, — хорошо. Хорошо! Плохо, когда не стоит. Но ты мне вот что скажи, тебя Пашка мой, не обидел?

— Да нет, Осип Палыч.

Халатик, который наверное, мама купила Аленке еще подростку, потертый, но стираный, свеженький, делал ее угловатой немного. Но открывал, боже мой, ее ноги, до самых, до самой, почти что…

— Алена, — решился пройти в ее комнату, Палыч, — Ален, да, ты знаешь ли, что я пришел? Я, вот что… Я же тебе, со стекольней помог?

— Да.

— У-ух, да так, ничего ты живешь, Аленка? Кровать вот такая. Широкая, а!

Он сел на кровать и отставил винтовку. Может быть спохватился: не зря ли отставил? Но тянуться к ней снова, было бы просто нелепо.

— Так вот, помог, и еще помогу. Ты скажи только, как? Ну… Ты хочешь чего? В чем нуждаешься, а? Я могу. Все могу, Ален!

«Дурак! — свечением, как-то похожим на то, что блуждает в полярном небе, мелькало в глубинах души, — ты же мог ее, Осип Палыч, уже и не раз…» Терял он себя, отчего-то, при ней. Но хотел, господи, как он хотел ее…

Она, отступив, стояла напротив, скрестивши руки. От этого вверх, по животу, под грудь приподнимался и без того короткий подол халатика.

— Ну, вот, Ален, например, пайком. Или как его там, фуражом — тьфу ты-ё, — мануфакт... Ну одежда красивая, в общем. Для женщин. Красивая ж ты, Ален! Вот, тебе! Я могу, — у тебя все шкафы будут, во! — показал он ладонью над головой. — Такие платья, бельишко, ты знаешь: трусики-лифчики — шелк. И для тела — одно удовольствие, знаешь? Ты знаешь, Аленка, какое от них удовольствие, — этих вот, трусиков шелковых, а?...

Губы Аленки сжимались: один уголок она, пряча волнение, втягивала, и, не замечая, кусала. Пальцы приподнятой вдоль отворота ладони, теребили краешек, как раз у той самой ямочки, между ключиц.

— Оно пусть не новое, но все поглажено, чисто, Ален…

— Их заставили все это снять, а потом убили?

— Ален, да не только. Вот, тьфу ты-ё, — из шкафов конфискуют... Ален, — протянул он руки, — ну, подойди.

Она раскрестила руки. Убрала их за спину.

— Ален, — подождав, опустил он голову, — ты понимаешь, люблю. Вот, чего же я так? Я люблю… Из-за этого все…

Он чувствовал, как отшагнула она от стены. И губки она теперь не кусала. Они раскрылись, тайно, чуть слышно, вздыхая.

Сидеть истуканом теперь было глупо.

— Не веришь, Аленка? Конечно, не веришь. Зря…

Не двинулась с места Аленка. Отвернулась, припала плечом к равнодушной стене, как будто стала пониже, поменьше. Лицо скрылось в лодочке сложенных вместе ладоней.

— Я, знаешь ли, может быть, человеком мог стать. Тебе — вообще бы все сделал... Пойми, ни кому не скажем. Я ведь понимаю — свое у тебя может быть; у меня — свое. А что мы с тобой — это полная тайна. Гарантия — это, сама понимаешь, — я точно тебе обеспечу!

— Не хочешь, Аленка? — приблизился он. Ладонью, тихонько, подушками пальцев и только, прошелся по спинке. Легонечко чиркнул, направо-налево, у самой талии.

— Вот что, — почувствовал он что растаял, как и тогда ушел снова последний шанс. — Я тебе, все, понимаешь, с душой, рассказал… Не надо тебе по-хорошему? Нет? Значит, смотри, — и не будет! Не будет, ты слышишь? Ну все, я пошел!

Ждал, что она остановит. Но она и не шелохнулась.

— Прибежишь! — сказал он и захлопнул дверь.

— Мам, это я, открывай!

— Господи, Леш? Сам пришел? Боже…

— Да, мам, я уже на ходу. Я работаю, мам.

— Как? Как ты можешь работать?

— Да все хорошо, могу, мама.

— Господи, да хорошо! Значит, не тронут тебя теперь Леша?

— Нет, мама, не тронут. Есть документ. За меня теперь волноваться не надо. А как у тебя-то здоровье, мама?

Мама боялась поверить:

— Как ты пошел туда? Я боялась, о господи! Знал бы, как я боялась, что про тебя вообще узнают… Семеныча, вон, — ты же знаешь?

— Я все, мама, знаю. На людях работаю, все же…

— Голова твоя, сын! Ой, головушка, а… Заявился в депо: а ну, как бы сказали, кто ты. Не боялся? Про мать не подумал?

— Мам, сами пришли.

— Как это сами пришли?

— Так. Пришли из депо и сказали, что рук мол, рабочих, нет. Приходи, тебя ждут. Аусвайс и паек получишь. А что еще надо?

— Как, сами?

— Да…

— Так ни кто ведь не знал.

— И ты за меня, не просила?

— Какой там просила! Ты что? Я боялась. Боялась, сынок, страшенно! Я ж тебя и Аленке-то отдала, чтоб ни кто не знал. Ой, Ле-еш…

Бессильно упали мамины руки.

— Ой, Ле-еш, если б знала, что можно так будет, открыто, пойти в депо, я тебя ни за что, знаешь ли, ни за что бы не отдала Аленке...

Было предчувствие. Весь день старалась не дать ему воли Аленка. А близко к полуночи, стало понятно: Алеши сегодня не будет.

«Я? — стала думать Аленка, — что я могла наделать такого, чтобы он не пришел? Ведь я же люблю, он знает! Не верит?» Последнего, даже не только понять, — подумать о том невозможно. Нет! Но вот, что касается первого…

Слеза накипевшей горечи, и боль от прикушенной губки, настигли Аленку. Где, кто найдется из тех, кто б сумел разобраться в том, что она творит? Кто-нибудь там, среди звезд? Или здесь, на земле? Таких нет. Нигде нет! Всевышний и Родина — даже они, разве вправе они, осудить Аленку? Да ведь не у них, и не у войны, — а у смерти был выхвачен ею Алеша! И в том, что она натворит: с собой, с ним, и с ними — правоты будет больше, чем солдат у обеих сторон войны.

Главное, — понял бы он. «Рассказать?» — сомневалась Аленка. Звезды казались близко. Они были рядом, — легко дотянуться рукой до окна, за которым они светились. Но звезды не за окном — в бесконечности. Леша ее не поймет. Рассказать — все равно, что расшторить окно. А до истины так же и будет — как из окна до звезд. Не расскажет Аленка, — поздно!