Василий Добрынин - Генрика

— Ты говоришь о себе?

— Да. Как о предмете этого разговора.

— И считаешь, что нет?...

— Да, того, что хочешь найти… хотела бы, — нет. Я знаю. Точно!

— Шарки это сказал?

— Нет. Я его не спрашивал. Но это судьба, понимаешь, Генрика?

Трудно было ему возразить.

— Как ты потерял это, Бэнкс? — опустила голову Генрика, — Я бы молчала, ты правильно говоришь. Но ведь и я вижу правду…

— Только из ада, Генрика, и уже думаешь о моих потерях…

-- — Я об этом подумала еще там, ночью, на корабле. Тогда, Бэнкс…

Лоб Копли Бэнкса, разом, и глубоко, взбороздили морщины:

— А я предлагаю... Видишь, как мир изменили цветы? Дом перестал быть брошенным, — устрой здесь всё по вкусам, привычкам и нравам своим. Они у тебя прекрасны. Сделай, я дорожил бы ими…

— Я это сделаю…

— Спасибо. И не грусти, слишком мало ты знаешь о жизни, и — ничего, — обо мне! Не делай меня самой трудной и близкой ошибкой. Зачем?

Ладонь капитана Шарки, сложилась в кулак, и влетела с размаху в широкую планку фальшборта.

— Поднять паруса! — крикнул он.

И снова ладонь полетела к фальшборту. Оттуда, россыпью искр в глаза, резанула боль: замешкал, пальцы не сжал в кулак Джон Шарки.

«Бэнкс!» — грязно ругнулся Шарки, потряс зазвеневшей от боли, ладонью, и взял себя в руки: «Увидимся, Бэнкс, паскудный продавец пленных женщин!»

— Мерзавец! — сказал он. А боцман, услышав, не понял о ком? «И, бог с ним!» — решил он, подумав, что это о нем.

— Я в долгу, Бэнкс…

— Об этой ошибке я и говорю…

— Бросить свечу, которую ты мне оставил в ту ночь, никогда не поздно, но мы уже не в пороховом погребе, Бэнкс.

— И что?

— Мы не взлетели на небо, побудь, хоть немного, со мной…

Непослушная, мягкая ладонь Генрики коснулась холодного лба Копли Бэнкса.

«Боже…» — едва слышно выдохнул он.

— Они тебя бросили, Бэнкс!...

На горизонте, не было корабля.

— Это судьба, Копли… Я не боюсь! — руки Генрики расстегнули массивную пряжку на поясе Бэнкса. Оружие, рухнуло на пол.

Бэнкс проигрывал бой, который сам не решился выиграть. Ладони тянулись друг к другу. Мир беспокоился и волновался в них. Плавно скользили, всходили к вершинам руки — на грудь, к плечам друг друга. Ниспадали, не отрываясь: как водопадные струи по склонам. Тончайшие волны струилось в телах, пробуждая в них тайное пламя. Тела прогибаясь в огне, набирающем силу, теряя земную опору, тянулись навстречу. Все ближе…

Тянулись, чтоб пасть на пределе, на самом излете, — теряя раздельность, отдаваясь, друг другу! В тот миг, когда тело, в предчувствие боли: «Первый мужчина!» — зависло над призрачной бездной, Генрика ощутила отрыв. Как души, легко, воспарили тела, к неизведанным, чистым вершинам высокого чувства.

— Я ждала тебя, Бэнкс… всю жизнь!

Другие слова, восполняемой жажды и первых признаний, таяли трепетно около губ, но сказать их в разреженном воздухе высокогорья, не получалось — дыхания не хватило. В неповторимом и новом для Генрики, ритме, одном, для двоих — тела то взмывали к искрящимся белым вершинам, то, падая, плавно скользили в долину, в бездну. И вновь в высоту, где сладостно кружит голову от недостатка воздуха.

Двадцать дней, не видела Генрика, парусов капитана Шарки.

— Нас увидел бог... — говорила Генрика. — А ты ему что, не доверяешь?

— Человек, был когда-то, един, — задумался Бэнкс, — Ни мужчина, ни женщина, человек, и все. Но развивался и постигал мир., Подчинил огонь, изобрел колесо, стал плавить металл, зарождались науки. Совершенству предела нет, и человек все чаще посматривал в сторону неба. Боги насторожились. И, страхуясь от посягательств на свою власть, разделили человека надвое. С тех пор, мы не смотрим в сторону неба, не посягаем на власть богов. Мы ищем свою половину.

— Знаешь, что меня удивило там, на корабле?

— Нет,

— Что пират был со мной на «Вы».

— Как-то не думал...

— Нет, просто ты — не пират!

Вечностью показались Генрике двадцать дней. Но, не напрасно, кажется, Бэнкс не доверял богам.

— Что за камень — прижимая ладонь к груди Бэнкса, спросила Генрика, — лежит там?

— Там груда камней! Жаль, придется признать: я тебя не достоин…

— Думаешь, Шарки тебя не забыл?

— Нет, он не забудет! Как и я, тоже…

— Не складывай рук, даже камни сдвигаются, Бэнкс.

— Руками, Генрика? — не согласился Бэнкс. Он не хотел дерзить. Снова прорезали лоб глубокие волны, резкие волны морщин, — Не уверен, что ты понимаешь о чем я…

— Если мы вместе — это свидетельство, что могу понимать тебя, Бэнкс!...

«Он нашел верную мысль» — улыбнулась Генрика, видя: морщины сошли со лба, краешки губ, чуть заметно — да ведь она догадалась — разошлись в улыбке.

— Ты же, — смотрел он в глаза, — убедила меня, в тот вечер, на корабле, что любовь — это не только «Хочу». Даже если «Могу», пусть даже «Очень могу!». «А вправе ли?» — вот в чем вопрос! Я тогда понял — не вправе. И не знаю поступка, который бы дал мне это право…

Шел двадцать первый день.

— Прости! — сказал Бэнкс. — Если бог даст мне право вернуться, — вернусь навсегда.

— Бог подарил мне тебя, я жива и счастлива, Бэнкс! Ты вправе быть здесь, со мной, а не там, где тебе не место. Ты ведь можешь так, Бэнкс?!

— Нет.

— Ну, почему?

— На то нужно право, а не подарок от бога!

За спиной, в стекло, вместе с солнцем и небом, пятном роковой паутины вплетался ждущий у горизонта, корабль капитана Шарки.

У дома Шарлотты звонил колокольчик.

— Шарлотта? — спросили ее, — Я — Генрика. Хотела увидеть Вас…

— Вы были у Бэнкса?

— Да…

— Не удивляйтесь. Просто я знаю, откуда такой колокольчик.

Вежливой, бодрой и одинокой Шарлотте, — семьдесят, — знала Генрика.

— Вы любите виски? — спросила Шарлотта, за столиком, под деревьями, принимая гостью.

— Нет, — удивилась Генрика, — не знаю…

— Может, пираты не пьют теперь виски? А я изволю...

Она любовалась Генрикой. На поясе, наискосок, молчаливо и грозно висел пистолет.

— Шарки! — пояснила Шарлотта, — Когда есть Шарки, на помощь небес рассчитывать глупо! Они для него — ничто, потому, что Шарки — дьявол! И даже не знаю, был ли он человеком!

— Может быть, я приду завтра…

— Не надо! — строго сказала Шарлотта, — Тебе показалось, что пришел Бэнкс? Нет, не пришел. И, слава богу, уже не придет!

— А-а! Вернулся! — встретил Джон Шарки, — Я знал. Может, — да пусть это скажет дьявол, — ты и лентяй? Не хотел чесать пузо моей посудины? Ладно. Ты будешь мне нужен! Отгремит, — показал он на небо, — и мы потолкуем.

Глухо, как ядра катились слова. Оттуда, куда показал капитан, надвигалась гроза. Пугала предчувствием тех, кто слаб духом, и приглушая звуки.