Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

Архиепископ Данило Второй к этому времени воздвиг в Пече церковь Богородицы Одигитрии, маленькую церковь Святого Николая, пристроил к храму Святых Апостолов расписанный фресками притвор, а перед ним выстроил башню, в верхней части которой была теперь церковь Святого Данилы Столпника. Кроме того, со многими трудами водрузили на башню и лепогласные колокола. Узнав, что найдена исчезнувшая первозданная часть архиепископии, первосвященник решил, что следует обновить и это святое место, придать ему такой вид, какой оно имело в старину. Правда, во времена Евстатия Второго храм, где короновали королей, годами бережно восстанавливался, он снова был одет в пурпур, однако не полностью, стены пока еще не достигали прежней высоты, свинцовая крыша обветшала, а в монастырском дворе вместо малой церкви зияла пустота.

Собрав иконы, кадила, киоты с чудотворными мощами, шитые золотом хоругви с ликом Христовым, подготовив души к усердным молитвам, облачившись в торжественные одеяния, архиепископ Данило Второй отправился в путь, сперва по большой дороге, которая постепенно перешла в окольные пути, потом в узкие горные тропы и наконец оказался там, где редко ступала нога человека, – на вершине Столовых гор, прямо под парящей в воздухе церковкой.

Приказав своей свите остаться под деревьями, сам первосвященник и несколько дьяконов забрались на раскидистый дуб отслужить службу и снова освятить храм, на этот раз во имя святых апостолов Петра и Павла Потом все отправились вниз по склону в сторону Жичи. Словно послушавшись их, висящая в воздухе церковка, следуя за несмолкающей молитвой, стронулась с места и тоже поплыла к Жиче, где и приземлилась точно на своем родном месте возле Спасова дома.

Архиепископ Данило Второй, желая быть свидетелем того, как Жича окончательно воспрянет, решил на некоторое время остаться в этом святом месте. И пока каменотесы, резчики по дереву, живописцы, литейщики и многие другие мастера занимались восстановлением большого храма, трапезной и келий, первосвященник взялся продолжить писать «Жизнь королей и архиепископов сербских», собирая слова о жизни и делах великоименитого государя Стефана Уроша Милутина.

На очереди была как раз та часть, которая должна была рассказать о том, как злонамеренный князь Шишман вторгся в рашские земли. Хотя все это происходило сорок лет назад, первосвященник те дни помнил хорошо. В те времена он, молодой паж, оклеветанный многими, скрывая свое имя, служил при дворе в Скопье, где его обязанностью было заботиться о государевых повестях. Великоименитый король Милутин отправился тогда в поход против многострашного врага, рассчитывая только на те повести, которые прославляют и превозносят его. И лишь для архиепископии в Пече, на которую Шишман двинул войско после того, как сровнял с землей Жичу, удалось найти избавление в повести.

В бывшей Савиной катехумении архиепископ Данило Второй с помощью ножниц вытащил фитиль масляной лампы, покусал перо и принялся писать, вслух бормоча написанное:

– В те времена возвысился в земле болгарской некий князь, званный Шишманом, а живший во граде, званном Бдини, и державший под собой окрестные края и многие земли болгарские. По дьяволову наговору Шишман распалился завистью…

Отправился ли Богдан на ту сторону Дрины за каким-то особым пером или же наблюдать за гнездами и помогать птицам выживать в условиях, далеких от тех, что предусмотрела для них природа, она не знала. Просто как-то утром он сложил в сумку самое необходимое и вместе с нежным приветствием передал Дивне отвес со свинцовой слезой. Вот, пусть будет пока у нее, пригодится, он еще раньше заметил, что на некоторых зданиях окна исчезли, стены на их месте совсем срослись, словно никогда здесь не было и следа существования чего-либо. Хотя довольно часто случалось, что люди были доведены до безумия необходимостью сделать выбор между перекрашенной ложью и убийственной правдой и сами заделывали свои окна.

Так же, как и в прошлые разы, Дивна не противилась отъезду Богдана. Кроме того, разве был выбор – история не давала никаких средств к существованию, она была тщательно отрегулирована и подчинена интересам сильнейших государств, властителей, торговцев или тех тиранов, которые могут существовать только при условии, что происходит что-то историческое. Обычному человеку оставалось лишь прозябать, в постоянном ожидании того, что сторукое, ненасытное чудовище доберется и до его собственной судьбы. Только повесть оставляла хоть какую-то возможность выжить. Хотя бы до того часа, пока в болезненных судорогах, в плаче и улыбках не зародится какая-то новая, а по сути дела – первоначальная повесть человеческого рода. Повесть, возможно, способная противостоять головокружительному водовороту событий.

Таким образом, Дивна осталась во сне вынашивать зачатую надежду, а днем трепетать от постоянных преследований непоминаемого и его многоликих помощников. С помощью господина Исидора она распределяла по дому свое имущество из перьев, вкладывала их между страницами книг, засовывала в кармашки рубашек, потом вынимала и помещала между полотенцами, широкими перьями загораживала взаимные отражения телевизора и треснувшего зеркала, чтобы они не множились до бесконечности, а на некоторые маленькие перышки она время от времени дула, чтобы они постоянно находились в воздухе и брали на себя тяжесть потолка квартиры. Самыми крупными перьями она набила несколько наволочек и, в зависимости от вида перьев и владевших ею чувств, могла выбрать, что подложить под голову.

Каждое утро, невзирая на положение облаков на небе, порывы ветра и оставшийся с ночи неприятный холодок, Дивна с помощью отвеса терпеливо настраивала оконные рамы. Медленно. Не торопясь. До тех самых пор, пока солнце не начинало светить прямо в глаза. Она была совершенно твердо уверена, что то же самое яркое солнце где-то вдалеке заливает и лицо и волосы Богдана. Тогда, в эти теплые часы, ей казалось, что он не так уж далеко, что он, словно в какой-то детской игре, выглядывает с другой стороны трепещущей листьями кроны дерева.

– Эгей, мы тебя ждем! – тихо вырывалось у нее изредка.

– Ты еще долго? – И золотые лучи словно расступались, чтобы другого берега Дрины без помех могли достигнуть важные новости о том, сколько раз прошлой ночью Дивна почувствовала, как в ней потягивается или переворачивается ребенок.

А потом, в пятницу, окна перестали поддаваться исправлению, небо сделалось похожим на пашню, а перекрученные облака дышали таким сумраком, что утренняя заря так и не смогла по-настоящему разгореться. А если какому-то лучу и удавалось вырваться, то освещал он лишь болезненную картину – разбросанные комья земли, изорванные солнечные жилки и торчащие невдалеке металлические ветки.