Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния

— А тебя что ждет? — спросила Любка.

— Не знаю, я — не пророк и не начальник, чтобы предвидеть и планировать, — сказал Адам. — Наверное, я не вовремя родился…

— Все так о себе думают, — сказал реставратор.

— Но почему ты не сопротивляешься, черт тебя дери? — спросила Чертоватая. — Тебе правда наплевать, что с тобой будет, или ты что-то задумал, но молчишь до поры до времени?

— Что я мог задумать? Моя фантазия тут бессильна.

— Нельзя тебе сейчас отмалчиваться: на тебя полгорода смотрит. Борись до победы или сдайся на милость победителя — третьего нет, — сказала Чертоватая.

— Из дилеммы: поступить так или эдак всегда можно найти еще один выход — умыть руки, — сказал Сусанин. — Не хочу я ни с кем воевать и ни под кого подстраиваться. Я с удовольствием уехал бы отсюда, но я не знаю на Земле страны, где мне было бы хорошо. Я обречен…

— Давай, я устрою тебя на свое нынешнее место, — предложила Любка.

— Устрой лучше реставратора, — сказал Сусанин…

— Кто он мне? — спросила Любка.

— А я кто? — спросил Сусанин.

— Тебя я люблю, Адам, — сказала Любка. — Не бойся, тебя не посадят. Хоть весь склад разворуй — я спасу!

— Нет. Я уйду в дремучий лес с Семеновым и, усевшись на столетнем пне, задумаюсь, что делать дальше. Я попал в тупик — и теперь должен построить Вавилонскую башню, чтобы с ее крыши узреть выход из лабиринта.

— Снасяла достань мне тюфяк, а потом иди на все сетыле столоны, — вспомнил прикорнувший было на книжной полке И.

— Для нормального развития любого организма, любого существа необходимо, чтобы составляющие его клетки постоянно делились. Вот в чем штука! А я попал в ситуацию, где процесс деления не только заторможен — он всегда в какой-то степени заторможен, — но запрещен, законсервирован, упрятан в морозильную камеру. И я затеял глупость: решил разморозить людей, вывести их из летаргии на словах. Ну, разве это не ходьба по лабиринту?

— Все так думают, — сказала Любка. — Для этого и слова придумали.

— Как раз люди-то верили мне, но моей веры им хватало на пару дней, не больше. А потом все шло по-старому, как у алкоголика, который каждый понедельник бросал пить и клялся жене, и каждую среду напивался… Нет! Человек упрям, его не переубедишь. Остается только ждать, когда он сам созреет, и тогда подсказать или поправить.

— А что ты хотел сделать, Адам? — спросила Любка.

— Я хотел, чтобы все люди научились фантазировать.

— Это я уже семь лет от тебя слышу. Больше ты ничего не хотел?

— Кругом очень много неустроенных людей, которые потерялись в жизни и уже никогда не встанут на свою дорогу, Я хотел показать им, где они найдут себя. Они бы прекрасно устроились в собственной фантазии, им было бы там тепло и уютно. Как мне одно время. Однажды я видел в кегельбане безрукого. Это я и есть. Когда я пришел поиграть, на входе мне отрубили руки. Но я так сильно хотел играть (да и чем еще заниматься в кегельбане!), что стал фантазировать, как я это делаю. Вот чему я хотел научить всех безруких. Ведь в этом Сворском кегельбане все игроки — инвалиды, потому что контролер — костолом… Но страсть к приспособлению показалась сильнее моего логоса: кто-то стал катать шары ногами, кто-то приладил протезы вместо рук, а кто-то прикорнул в углу. Неустроенные, потерявшиеся, взаимные суррогаты сумели притереться, как бракованные болванки в наспех собранном станке: поскрипели, помучились на чужих местах, поснимали друг с друга стружку. Плохонькие вышли из них детали, но станок кое-как заработал. А фантазии мои никому не понадобились. Зачем приспособленцу напрягать голову, если включи телевизор — там за тебя другие нафантазируют и покажут. Люди не хотят думать, им невыгодно — вот в чем ужас! А у кого нет телевизора? Кто слепой, без палки? Ходит впотьмах и думает. Им-то что делать?

— Ну и зануда ты, Сусанин, — сказал Семенов. — Я не возьму тебя в лес, ты очень много говоришь. Вот ван дер Югина возьму, он — тихий террорист.

И довольно подхмыкнул комплименту с полки.

— Возьми меня, пожалуйста, — попросил Сусанин. — Я тут погибну.

— Возьми его, — попросил слесарь.

— Бутылки, ты умрешь сегодня ночью, — предрек Семенов. — Скажи нам что-нибудь на прощанье.

— Самая большая загадка для меня — это смерть, — сказал слесарь. — Я не представляю, как я умру.

— Зачем я полез учить людей, если собственную жену не смог перевоспитать?! — опомнился Сусанин.

— Тебе плосто не повезло, — сказал ван дер Югин. — Надо было зениться на Малине или Кавельке: из них мозно делать все, сто ни заблаголассудится.

— Ты любишь Фрикаделину, как психиатр своего подопечного, — сказал оракул.

— Из меня тоже можно делать все, что ни заблагорассудится, — сказала Любка. — Адам, давай разведемся и поженимся, раз у тебя жена ненормальная, а мой муж — дурак. Будешь сыт, обут, одет…

— Нет, Любка, я не женюсь на тебе ни под каким соусом. Я не делаю одну и ту же глупость дважды.

— Тогда давай выпьем спирта на брудершафт, — предложила Любка.

— С Бутылки выпей: он что-то совсем пригорюнился.

— Плохо мне, — пожаловался слесарь, — я заболел.

Оказалось, он выпил весь спирт. Поэтому никто не удивился его внезапной болезни.

— Тогда давай станцуем, — предложила Чертоватая, — реставратор споет нам песню.

— Я не знаю слов ни одной песни, — сказал реставратор.

— Даже «Взвейтесь кострами…»?

— Какие к черту танцы! — возмутился Сусанин. — Я сижу и страдаю, что жизнь прошла впустую, а ты — танцы!

— Мне плохо, — напомнил Бутылки. — Не кричи.

— Еще бы! — сказал реставратор. — Вылакал ведро отравы и хочет, чтобы ему было хорошо.

— И мне плохо, не пойму отчего, — пожаловался Сусанин.

— Тебе жалко старую притершуюся жизнь, — объяснил Семенов.

— Правильно! — сказал Сусанин. — Вроде, не рвался я к директорской должности — она мне случайно досталась, — а все равно жалко. Привык я, привык и — сломался. Что ж поделать! Видно, планида моя такая. А с ней не поспоришь, и если вышло так, что все, кто пытается повернуть мир с проторенного пути, должны погибнуть, значит, и я обречен.

— Тоже мне, Данко! — сказал оракул.

— Тогда я домой пойду, — сказала Любка.

— Иди, — сказал Сусанин.

— А ты? — спросила Любка.

— Я тоже пойду, — сказал Адам, — только на месте, — он обнял Бутылки и заснул с ним на книгах…

Но проснулся Сусанин один и не сразу понял: вечер на дворе или утро. Оказалось, глубокая ночь, а на месте слесаря оказалась вобла.

— Где Бутылки? — спросил Адам.

— Усох вместе с одеждой, — сказал Семенов.

— Вдруг полился с него пот в три ручья, — сказал реставратор.

— На полу соблалась селая луза, — сказал ван дер Югин.

— Крысы пили из нее, — сказал Семенов.