Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Илья Гордеевич стал рассказывать. Разговор пошел о селе. И батя и мама вставляли свои замечания, говорили о селе, ка­ким они его помнили, удивлялись переменам, я чувствовал, что всем интересен этот разговор, и мне было интересно, но вместе с тем стоял за всеми словами еще один главный вопрос, о котором не упоминали и намеком, но он все равно присут­ствовал: что же дальше будет? Неужели так все и закончится — ничем? И чем симпатичней становились друг другу мои родите­ли и родители Люды, тем явственней насыщалась этим вопро­сом вся атмосфера.

Не знаю, как там разговаривают дипломаты на своих конфе­ренциях, но, думаю, что не хитрей и не тоньше. Оксана Митро­фановна рассказывала, какой у них погреб и сколько кадушек грибов, огурцов, капусты они ставят в него на зиму, а мама о том, что я скоро закончу автодорожный институт и что детям нужно учиться. Батя говорил про наш шестишпиндельний то­карный автомат, который сам производит черновую и чистовую обточку, подрезку торцов, выточку канавок, сверление отвер­стий, зенкерование и нарезку резьбы и при этом сам перестав­ляет детали и изменяет позиции, а Илья Гордеевич рассказы­вал про пасеку, про пальметтный сад, про свою корову сим­ментальской породы, парное молоко которой полезнее для здоровья любой кисловодской минеральной воды. А о главном, о том, ради чего они приехали, так до конца не было сказано ни слова.

Гости стали собираться, хоть и мама, и батя, и я очень их уговаривали остаться у нас на ночь — и место есть, и никого они не стеснят. Но Илья Гордеевич решительно отказался, ска­зал, что машина уходит, а завтра понедельник и колхозная ра­бота не стоит.

Мама на минутку вышла в другую комнату, сейчас же верну­лась и передала Оксане Митрофановне, как она сказала, для дочки коробку конфет «Ассорти» с памятником Богдану Хмельницкому на крышке и яркую косынку из тонкой шелкови­стой материи.

Никогда я этого не пойму. Не могла же она знать, что к нам приедут родители Люды. Когда же она успела это приго­товить?

Будь благословенна украинская земля с мягким ее клима­том и добрыми законами.

Я на ней женюсь — разговор окончен.

Я получил от нее письмо. Самое короткое из всех, какие я от нее получал. И самое лучшее. Больше не могу без тебя. Не хочу больше ждать. Приеду. Первым автобусом. Дай мне только знать. Пришли мне телеграмму с одним словом «По­здравляю». Для конспирации.

Я послал телеграмму с конспиративным словом, и сейчас шел по городу, и пахло свежей травой, листьями и водой, и в голове у меня сами собой сложились стихи:

Я очень удивился, что сочинил стихи. И испугался, что забуду их. Я их записал на коробке от сигарет. Может, они и хуже на­стоящих стихов. Но мне они нравятся.

За стеклянной стеной кафе был Крещатик с его вечерними огнями, с шорохом подошв по асфальту и с шуршаньем шин. Мы сидели втроем за столиком — Люда, Виля и я. Перед каж­дым из нас была порция мороженого и бокал, в центре сто­ла — бутылка густого венгерского вина «Бычья кровь». Впро­чем, это была уже вторая бутылка.

Виля разошелся, и Люда смотрела на него радостно и удив­ленно. Это такое уж дело — если в компании хорошенькая девочка, пусть и не твоя, ты все равно распускаешь хвост.

— Прежде всего, — говорил Виля, — чтоб спор не был бес­плодным, нужно условиться о терминах. Кто такой человек? Вам кажется, что это само собой понятно. Но это не так, и уче­ные много об этом думали. Одни определяли: гомо сапиенс — человек разумный. Другие выделяли способность человека к языку, к членораздельной речи. Третьи говорили, что человек отличается от других животных тем, что у него имеются сво­бодные передние конечности — руки. Был ученый, который установил, что во всем животном мире только человек имеет мягкие мочки ушей, и поэтому предложил обозначить челове­ка так: «животное с мягкими мочками». Вениамин Франклин обозначил, что человек — это животное, производящее ору­дия. Гомо фабер — человек техники. А я думаю, что определений «гомо сапиенс» или «гомо фабер» недостаточно. Ка­ким-то разумом или зачатками разума обладают и животные. Так же, как способностью использовать предметы внешнего мира. А вот совесть — это то, чем обладает только человек.

Вот почему люди так мечтают о коммунизме, так стремятся к нему. К полному коммунизму. Когда отомрет государство. Ког­да не будет власти человека над человеком. Когда не станет карьеризма, не будет подхалимства, исчезнут жадность, воров­ство, измены и предательство. Когда всеми делами человека будет управлять только совесть.

— Нет, — возразил я. — Совесть сама по себе ничего не решает. Как ничего не решают эти твои мягкие уши. Вот в Хи­росиме, я читал, на памятнике жертвам атомной бомбы напи­сано: «Спите спокойно, ошибка не повторится». Чепуха. Они там не спят. Они там лежат. Они погибли. Умерли. И не они гаран­тия, что это не повторится. Мертвые гарантии могут помочь только мертвым. Живым нужны живые гарантии.

— И какие же? — спросил Виля.

— Ракеты. Атомные бомбы. Подводные лодки. Армия. Если только ты по-настоящему веришь в свое дело… Ты должен его защищать. Иначе тебя убьют, а дело твое уничтожат. Оружием. Тебя усыпят красивыми словами о совести и обо всем таком и уничтожат твое дело оружием. Если ты веришь в свое дело, ты должен быть готов. К войне. А я верю… — Я отпил глоток вина.

— Ты уходишь в сторону, — сказал Виля.

— Нет, не ухожу. Это очень красиво — голубь мира с ве­точкой в клюве. Но защищает наше дело не он. Защищают самолеты с бомбами на брюхе. Ракеты. Танки. И мы от них не можем отказаться. Мы не можем стать непротивленцами… Хо­рошо, конечно, полюбоваться нашим начальником цеха Лукьяненко. С его непротивлением и орнитологией. И можно вос­хищаться Ганди. Его духом. И удивляться, каким был наш Тол­стой. Такие люди, как Лукьяненко, а тем более как Ганди или Толстой, нужны миру. Они учат людей совести. Своим приме­ром. Они делают людей лучше, человечней. Но они могут су­ществовать только, пока есть другие, которые их защищают.

Опустился бы фашизм на землю — не было бы ни Лукьяненко, ни Ганди, ни Толстого. Лукьяненко убили бы, портреты Ганди уничтожили, а книги Толстого сожгли.

Ганди говорил, что атомную бомбу нельзя уничтожить при помощи других атомных бомб, что нельзя уничтожить насилие насилием. Уничтожить, может, и нельзя. Но защищаться от унич­тожения можно и нужно. Такие условия этой борьбы. И если они такие, я хочу быть на переднем крае. Мы с Людой знаем, где главное место. Хорошо, конечно, быть философом. Настоящий философ многое может. Нам это доказали и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Но есть еще другое место. Армия. Авиация. Подвод­ные лодки. Ракеты.