Воле Шойинка - Интерпретаторы

— Вам надо поближе сочтись с Саго, — сказал Кола.

— Он политикан.

— Что ты хочешь сказать? Ты же сам говорил мне, что новые африканцы не лезут в политику.

— Вот видишь, ты даже не понял, о чем речь. Да разве ты не понимаешь, что вся твоя мировая или национальная политика обречена на провал, если ты безжалостно не покончишь с прошлым.

— Так на что же ты жалуешься? — спросил Кола.

— Ни на что. Ни на что, поскольку это касается лично меня.

— Ну а все же?

— Да разве нельзя опечатать прошлое и отложить его в сторону? — вскричал в отчаянии Эгбо. — Пусть оно будет безвредным анахронизмом, к которому прикасаешься и спокойно отходишь прочь, не беря на себя никаких обязательств! Человеку это особенно необходимо, когда настоящее, столь же бесплодное, проявляется только в подчеркнуто отвратительном недостатке мужества.

— Что опять приводит нас к Осе, не так ли? — мягко заметил Банделе.

— Я говорю вообще.

— Конечно, конечно. — И он засмеялся и встал, услышав настойчивый стук в дверь. Он вернулся, размахивая пачкой листков. — Подарок от студентов. Вчера был последний срок, но это первое поданное сочинение. Каждый хочет по собственной прихоти переиначить вселенную, и никому не приходит в голову, что его планы меня не устраивают.

— Ну что ты так на меня уставился? — сказал Кола. — Я ведь не собираюсь везти вас на экскурсию к людоедам.

— Я просто хочу сказать, что мертвым не место среди живых, — сказал Эгбо. — Не надо их трогать, иначе они встают из могил и ставят перед живыми неразрешимые задачи. Не их дело обязывать нас к чему-то.

— Но кто говорит, что они нас к чему-то обязывают?

— Я говорю. Они хитроумно развеивают твою решимость, которая всегда должна быть в твоей голове.

Еще студент постучал в дверь, и Банделе взвыл.

— Новые сочинения. Кстати, пора идти, а то опоздаем к Джо.

— А когда у него начало?

— В девять. Шейх придет?

— Шейх?

Эгбо огляделся и увидел возле проигрывателя недвижного Секони.

— Знаешь, Секони, порой мне кажется, что ты самая незаметная личность в мире.

— Который час?

— Девять.

— Поехали. Можем продолжить спор по дороге.

Но Секони уже трудился над построением, которое завершало дискуссию:

— В сссоборе вввселенной ппприсутствует сссовершенное единство жжжизни. Жжжизнь — кккак бббожество, мммножественность ее пппроявлений тттолько илллюзия. Бббожество едино. Так же и жжжизнь или сссмерть, обе они нннаходятся в едином сссоборе бббытия...

Он сделал передышку, и воспользовавшись ею, Кола поднялся:

— Поехали, Шейх, продолжим в пути.

— Нет-нет, — воскликнул Эгбо, — дайте ему кончить!

— Мы опоздаем к началу концерта.

Вернувшийся Банделе бросил новую кипу сочинений на стол.

— Так поехали? А как же Сими?

— Я ее подожду, — сказал Эгбо.

— То есть ты опоздаешь?

— Это зависит от того, когда Сими придет, — рассмеялся Эгбо.

— А ты? Ты будешь торчать тут до обалдения?

— Да я уже обалдел. Месяц не видел женщин.

— А как же Оволеби, танцующие апельсины? — кротко напомнил Банделе. — Это было лишь две недели назад.

— Я и забыл, — признался Эгбо.

— Уже забыл? — завопил Кола. — Ту, чьи берега были распахнуты...

— Убирайся.

— Должно быть, Эгбо узнал, что она не женщина.

— Да-да, ты о ней ни разу не вспоминал.

— Вы правы. Она не женщина, а символ матриархата... Уйдете же вы наконец?

— Постарайся поспеть ко второму отделению. Джо под конец всегда поет «Порой я считаю себя сиротой».

— Банделе, выгони эту бездарность, прежде чем я…

— Я иду. Обязательно приходи.

— Я всегда прихожу.

Оволеби? Случайность. Поездка в деревню выбила ее из головы. Сими — другое дело. Эгбо подумал, просыпался ли он хоть раз без мыслей о Сими. С потерей «сиротской невинности», как он выражался, пришли первые муки раскаяния и страх согрешить. Страх. Он полагал, что страх развеялся с тучами в ночь его первого бегства, страх этот не возвращался до ночи у Сими, когда он почувствовал ужас перед силой своих чувств. Он боялся мысленно оживлять откровения этой ночи, ибо тело его мгновенно соединило бы землю и небо, потряся их до основания. Ни один человек не имел права испытывать то, что испытывал он, и поднимать мятеж против упорядоченного мироздания. Только он, по сути дела, мальчишка, школьник, едва отчистивший из-под ногтей грязь школьной фермы...

Эгбо тогда проснулся после недолгого сна.

— Дорогой...

— Кто это? — спросил встревоженный Эгбо.

— Что?

— Кто-то меня коснулся.

— Смешной мальчик, — сказала Сими.

— Смешной? А ты веришь в бога?

Эгбо не мог удержать язык. Он знал, что идет навстречу великому вызову жизни, навлекая на себя гнев небесный кощунственным утверждением своей правоты и восторга.

— Отчего ты об этом спросил?

— Нет, ты веришь в бога?

— Конечно. Все верят.

— Не все. В последнем классе я чуть не стал атеистом. Но потом я увидел, что когда мне чего-нибудь очень хотелось, я всегда был исполнен живого страха, что эта сила может стать на моем пути.

— А ты был упорен в желаниях?

— О да. Поэтому-то я здесь.

Сими поняла его и нежно погладила по голове.

— Но вот что я хотел тебе сказать... Что-то доброе от меня ушло... Теперь я заслуживаю того, чтобы бог восстал и покарал меня.

— Отчего?

— Отчего? Ты не знаешь, чьи это слова?

— Чьи?

— Впрочем, не в этом дело. Слова эти уже приходили мне в голову, а помысел так же грешен, как и деяние. Уж так нас учили.

— Не знаю.

Больше всего в этот миг хотелось немедля вернуться к Деджиаде. Эгбо не подозревал о существовании столь обширных владений чувства, от которого ужас снова охватит его и земля разверзнется под ногами. Вожделение было чуждым его жизни. Он оглядывался на Лагос, на убогую комнатушку, конторские книги и черствый хлеб, взятый в лавочке в долг. И ярче всего перед ним представали опасные велосипедные поездки на службу в неразберихе и сутолоке у моста Картера.

Эгбо изумлялся своей плоти, ее способности к возрождению, но после чувствовал себя каменоломней в Абеокуте, откуда вырвали весь гранит, и место его заполнила глинистая дождевая вода.

Длинный медлительный поезд на Лагос. Эгбо видел в нем надежду на спасение. Равновесие в его жизни было нарушено, и в этот воскресный день он сел на желанный поезд опустошенный, расслабленный, нервный и боязливый. Кто-то же должен узнать, кто-то же должен оказаться свидетелем тому, как волшебной ночью колдунья Сими взяла его за руку и провела по путям и тропинкам мучительнейшего восторга. И Эгбо заглядывал в лица пассажиров, спрашивая себя, замечают ли они его преображение. Но женщина с четырьмя детишками в воскресных платьицах пыталась угощать его вареным маисом и ямсом, от чего он отказывался со все уменьшающейся любезностью. Даже потребовавший билет контролер и тот ничего не заметил.