Воле Шойинка - Интерпретаторы

Эгбо затрепетал, предчувствуя темный постук колес по мосту Олокемеджи, когда увидел скалы, омываемые рекой Огуна. Они были пальцами ног непокорного бога Олумо, который лежал под землей, под лесом, под Икереку, лишь гигантские ноги его выходили наружу к ласковым водам Огуна. Эгбо сошел с поезда в Олокемеджи, полупьяный от приторного и тяжелого запаха паровозного дыма. Лагос был вдалеке, контора и служба утратили смысл в его обновленной, бескрайней жизни.

Сегодня ему хотелось услышать грохот колес из-под моста — и ничего больше. Пока поезд брал воду и грузы, Эгбо прошел по рельсам вперед и сбежал по откосу к реке; его преследовали сорвавшиеся камешки и такое чувство утраты и приобретения, к которому примешивалась сокровенная радость.

Может быть, все же Сими способна плакать, ибо заводи между скал напомнили ее глаза. Эгбо лежал на скале и ждал, что поезд прогремит над ним, словно смех старинных богов или их бездонная ярость. Он неуверенно стал убеждать себя в том, что сумеет догнать поезд на попутном грузовике или просто добраться на нем до Лагоса. Так, пожалуй, получится даже лучше...

Он стряхнул с себя дрему и разделся. Блаженство выкупаться в слезах Сими, поскольку слезы чужды ее глазам. Он плавал недолго, ибо невиданная усталость заставила его вновь распластаться на круглом камне. Вскоре поезд бесформенным громом пронесся по железным балкам моста, по скалам, и трепет в глазах Сими вновь пробудил в нем сотрясающие тело мечты. Поезд умолк вдалеке, и Эгбо остался один средь камней, возле леса, нагой в густеющих сумерках.

Он проснулся в полночь и не сразу сообразил, где находится. В полночь, во мраке без звезд и без светлячков, берег шумел, сдерживая напор неукротимых вод, индиговых и кровавых, нашептывающих бесчисленные имена предков. И где только было сияние Сими, где был терновник речного ложа, где были блики на острых ногтях Олумо?

Итак, впервые с детства Эгбо страшился вторжения в пределы забытых богов, ибо здесь жили не люди, а сам он был незрелым плодом рода людского, едва отпраздновавшим свое освобождение...

И он вспоминал свои стоны у Сими... «Да буду лежать я во тьме...» — и он рассмеялся. В великом зиянье земли речной поток утих, превратившись в черный гибкий язык, и он рассмеялся, ибо сказанные слова еще не высохли на его губах... «Да буду лежать я во тьме, рыдать во тьме...» Учитель всегда говорил: «От чего дитя смеется, от того и заплачет».

Он полюбил темноту, молчаливый распад. Но не ревущую смерть и слепоту на ее путях. Все проспать в темном пристанище мстительного бога! Кто мне это предопределил? Какая сирена украла ветерок на прорезающихся зубах?

Он осмелел от страха и разъярился. Что за гнусная шутка! Кто там смеется во тьме над его несчастьем? Гнев его разрастался от вымогательств страха.

Ежели это грех — а он знал, что это именно так, — ежели это грех, так пусть приходит расплата, смерть.

Он лежал навзничь на камне и спал.

И настало утро, проявляя прожилки на скалах, очерчивая железную радугу моста, вознесшегося на столпах из внутренностей земли. Эгбо поднялся и огляделся, искупался и подивился на жизнь, ибо ему казалось, будто он вновь родился, и прошедшая ночь была лишь чревом богов и путем для путника... «Помните волю свою, — молился он, — помните волю свою, ибо вы дали мне пережить эту ночь. Помните страх мой в вашей ночи».

Он ушел, одаренный сознанием, что не смеет клеветать на свою плоть, ибо путник бросил вызов богам и обошелся без их благословения. Он назвал это опытом, стремлением к красоте, осознанием опасного странствия к каменной соли женской души, опустошившей Природу.

И он решил, что река у скал под мостом станет его убежищем, местом паломничества.

— Поедемте, я покажу вам чудо, — сказал Эгбо.

Он был один в доме. Банделе ушел на лекцию, в дверях стояла застенчивая студентка. Ей было лет девятнадцать, и в руках ее были линованные листки, исписанные крупным неженским почерком. Эгбо не взял у нее сочинение, он думал, откуда у хрупкой девушки такая чудовищная манера писать.

— Я только хочу оставить мое сочинение.

— Я угадал. Вам ведь следовало подать его вчера.

— Можно я положу его на стол?

— Вашего преподавателя нет дома.

— Я знаю.

— Стало быть, вы дожидались, пока он уйдет. Я вас понял? — Девушка попыталась войти в дом, но Эгбо преградил ей дорогу.

— Если вы не даете мне войти, возьмите мое сочинение.

— Нет уж, благодарю. Я не собираюсь потворствовать лодырям.

— Ваш друг не лучше меня. Он не вернет сочинений до конца семестра.

— А, так вы к тому же бунтуете? Как вы смеете так отзываться о вашем профессоре? Я скажу, чтобы он поставил вам двойку.

— Скажите. Он знает, что я права. Если б он мог, он перетащил бы свою кровать в аудиторию и читал нам лекции лежа.

Эгбо торжественно поклонился.

— Должен признать, что вполне разделяю вашу блистательную идею.

— Так могу я оставить сочинение?

— Теперь — разумеется.

Эгбо подождал, пока она положит сочинение на стол, и в дверях сказал ей:

— Побудьте со мной.

Она нахмурилась.

— Вам этого не разрешают?

— Дело не в разрешениях. Я просто не могу. Благодарю вас.

— Отчего же? Я не пью в одиночку, что уже плохо. Меня мучает одиночество, что много хуже.

— Со мной это у вас не пройдет. — Она внезапно стала взрослой.

— Боже милостивый, что, все студентки так остры на язык?

— Мы не все круглые дуры.

— Понятно, понятно.

Она весело помахала ему рукой.

— Тогда до свидания. Пейте в свое удовольствие, но не напивайтесь.

Эгбо смотрел, как она удаляется, и его охватило внезапное чувство утраты. Вчера он заснул полупьяный, поскольку Сими так и не появилась, и проснулся с мыслью, что, может быть, все же она приходила и облегчила его страдания, когда он... он встал с постели и ощупал щетину на подбородке. Теперь на лбу его были морщины, и только месяц назад Сими выдернула из его головы пять седых волосков. Потрясенный, он разложил их на черном листе копирки. Как он быстро состарился! Седые волосы в двадцать восемь!

Он поспешил за девушкой.

— Вы так и не спросили меня о чуде.

— Каком чуде? — Вопрос, казалось, слегка позабавил ее.

— Вы не помните? Когда я открыл дверь и увидел вас...

— Ах, да. — Она остановилась. — Вы сказали что-то вроде «поедемте, я покажу вам чудо».

— И вы не спросили, какое чудо.

— Я решила, что вы сумасшедший.

— Вот как?

— Или что вы сочиняете стихи.

— Это уже милосердней. Так поедемте и посмотрим на чудо.

— Благодарю вас. Нет. За кого вы меня принимаете?

— За счастливую случайность.

— Что это значит? — Она нахмурилась.

— Просто я собирался посетить святилище собственного сочинения. С утра я только об этом и думал. Давно уже я там не был.