Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

***

Розанов сравнивает себя с дымящейся головешкой: "Господь надымил мною в мире". Такой же раскаленной изнутри головешкой жил мой друг Степан Караульнов. Он так же "дымил" вокруг. Мы же — тлеем.

***

"

В своем "Уединенном" я очутился "как в бане, нагишом", — говорит Розанов, — и мне не было это трудно. Больше этого не сможет никто, если не появится такой же".

Конечно, я "не такой", я "смотрюсь в зеркало", оставляю кое-что "прикрытым"… Но мне хочется так писать — обнаженно, страстно, честно.

***

За "Уединенное" Розанова облаяли, а он в дневнике только и записал: " На мне и грязь хороша, потому что это — я".

Это ли не сила духа и вера в собственную совесть?!

***

"Я свои убеждения менял, как перчатки", — говорит Василий Васильевич.

У меня тоже был период, когда мои убеждения менялись чуть ли не ежедневно. Окружающие ничего не могли понять, для меня же эти перемены были логичны.

Это был период внутреннего роста, один из счастливейших периодов моей жизни.

***

"Пришел вонючий разночинец…", — возмущается Розанов.

Увы, во все времена приходил кто-нибудь "вонючий" и отравлял все вокруг.

***

В моем отношении к женщинам, как и у Василия Васильевича, уже давно преобладает интерес не к их внешности, а к их судьбе. Только они этого не понимают, и многих из них это тяготит.

***

"…демон, хватающийся боязливо за крест", — так сказано у Розанова о Гоголе. А ведь он его ставит в ряд с Пушкиным, считает гением. Для меня же Гоголь — "шизоид, больной гениальностью".

***

Вчера читал эти записки в кругу "интеллигентных" людей. Возникла полемика от "Как вы правы!" до "Отвратительно!".

Но ведь то, что я пишу, всего лишь бледная тень Розанова. Поистине он имел право написать: "Сочинения мои замешаны не на воде и даже не на крови человеческой, а на семени человеческом".

Кто еще посмел бы сказать такое?

***

"Боже, вся Земля — великая могила".

Василий Васильевич, но ведь Земля еще и великая, вечно рождающая матка.

***

Когда в качестве врача я работал в Петербургской (тогда Ленинградской) духовной академии, я нередко слышал почтительное: "Монашество — это подвиг".

И каждый раз в душе моей поднимался протест, естественное сопротивление нарушению законов природы.

Вот как пишет об этом Розанов:

"Пусть объяснит духовенство, для чего растут у девушек груди?

— Чтобы кормить свое дитя.

— Ну, а … "дальше" для чего дано?

Сказать нечего, кроме:

— Чтобы родить дитя.

И весь аскетизм зачеркнут".

Лучше о противоестественности монашества не скажешь.

***

"…а, по-моему, только и нужно писать "Уединенное": для чего же писать "в рот" читателю".

А я много пишу именно "в рот", хотя знаю, что этим нарушается основной признак художественности: "Дай читателю домыслить".

Но мало кто берет книгу в руки и хочет "домысливать". Большинство о духовной пище не печется. Для них и "разжевываешь", и в рот кладешь — только бы проглотили.

Но зря стараюсь — "не в коня корм". Но и остановиться трудно, ума, что ли, не хватает…

***

Внешняя жизненная свобода противоречит внутренней раскованности, свободе содержания художественного произведения.

***

"Мы хорошо знаем — единственно себя".

Не согласен. Себя-то, как раз, мы и не знаем.

***

Что важнее — действительность или ее "художественное воплощение?"

***

"…литературу я чувствую, как штаны. Так же близко, свое… Но что же с ней церемониться?!"

Мне тоже не хочется церемониться с читателем.

***

Жизнь — школа, а мы в ней, почти поголовно, двоечники.

Вялые познания не имеют цены. Но вся школьная наука — вялая и занудная, и для реальной жизни вовсе не нужна. Нужна лишь для экзаменов.

***

Василий Васильевич так остро чувствовал свое место в литературе, что ощущал себя "последним писателем", с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже скоро прекратится".

"Суть литературы не в вымысле, а в потребности сказать сердце".

И он оказался прав. Разве не хламом завалены теперь книжные прилавки? Долго ли будут читать эту макулатуру?

И много ли тех, кто способен сейчас "сказать свое сердце?"

***

"Уединенное" — всего лишь скромная попытка человека "выйти из-за занавески" и — "арестовано по распоряжению Петроградской цензуры". Декадентов, которых так не любил Розанов, в тринадцатом году не запрещали.

После революции "запретили" всех. Литературные споры закончились ГУЛАГом.

***

"Уединенное" — есть усилие прорваться к людям, которых я искренне и глубоко люблю".

Читаю следующую строку:

"Люблю, а не чувствую. Ловлю — но воздух. И, как будто, хочу сказать слово, но пустота не отражает звука".

И у меня также: я искренне всем людям желаю счастья, что могу, делаю для этого, а людей — не чувствую. Люблю жену, племянницу Ксюшу, двух-трех друзей, остальных же — не чувствую.

Вероятно, это нормально. Нельзя любить все человечество, невозможно.

Некрасов пронзительно писал о мужике, но "чувствовал" ли он его — неизвестно.

***

"И вот в XX1 столетии, — при всеобщем реве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимается по лестнице (так и хочется добавить — прогресса) к чудному Лику Сикстинской Мадонны и раздерёт этот Лик во имя всеобщего равенства и братства".

Это не Розанов, это Достоевский. В своем прогнозе на будущий век он ошибся только в деталях: вместо ножа у "блузника" может оказаться атомная бомба.

***

"Через живого человека оскалила зубы маска Вольтера".

Хорошо сказано, Василий Васильевич.

***

Люди нередко не говорят правду из деликатности, нежелания обидеть человека. А судьба с нами не миндальничает.

***

Если декабризм всего лишь буффонада, то октябрь семнадцатого года — террористический взрыв, разваливший наш дом. До сих пор не знаем, как восстановить.

***

"Все партии что-то доказывают друг другу".

Но ведь политика для жизни человека не требуется. Не надо разведки, не надо армии. Иллюзия, что государство нас защищает. Оно нас убивает.

***

Восьмилетний Вася съел сахар, мама за это выдрала его младшего брата Сережу.

Вася видел это, но не признался, а потом полжизни упрекал себя за эту подлость.

Со мною было хуже. В кабинет, где я работал, медсестра ввела старичка с палочкой. Кроме меня, в кабинете находилось еще четверо врачей. Дело было в понедельник.

Угрюмая, возможно, с похмелья, врачиха, увидев старичка, вопросила: "Кого ты ко мне ведешь? Он же уже холодный…"

В кабинете наступила тишина, реплику хамки слышали все. Потом заговорили, словно ничего не произошло. Я промолчал тоже.

Тридцать лет не могу себе этого простить.

***