Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Решиться на смелый поступок: порвать ставшие для нее невыносимыми узы — она не способна, а потому надеется получить совет.

Священник — спокойный и жесткий человек, тот самый, что венчал их в этой церкви.

Для Сильвии исповедь превращается в настоящую вакханалию. Она совершенно потеряла контроль над собой. Обвиняет мужа, винит себя. Карло только и думает что о своем успехе, но она ему потворствовала. Она с удовольствием пользовалась растущими жизненными благами, воспитала в сыне привычку к роскоши, у нее новая квартира, но она ее все увеличивает, у них дорогие картины, вещи. Она видела, как муж идет на дно, но не звала на помощь, не пыталась его спасти, ограничиваясь тем, что мучилась втихомолку; она всегда удовлетворяла его страсть и в то же время изводила себя страшными картинами, которые рисовало ей воображение; бегство из дома, измены, даже преступления. Задыхаясь, она умолкает, словно только сейчас, говоря об этом другому, осознала весь ужас того, что с ней творится.

Священник слушал ее пять нескончаемо долгих, беспощадных минут. Сама того не желая, она поставила диагноз душевного состояния тысяч женщин, всю жизнь унижающих себя, подавляющих свои чувства, ибо обнаружить их не дает груз укоренившихся запретов. «Брак вечен».

Об этом убежденно говорит ей священник. Он видит в ней лишь грешницу, которая, обвиняя мужа, выдумывая или преувеличивая его вину, пытается скрыть собственную. Для священника, Сильвия — прелюбодейка в душе. Только безумец может ужасаться тем невинным недостаткам, слабостям ее мужа, ибо они свойственны всем. С Карло он хорошо знаком, ценит его, знает, что тот глубоко чтит дом, семью, родину. И Сильвия не имеет никакого права называть его неправоверным. Что знает она о тайнах человеческой души?! Возблагодарим господа, что Карло ходит к мессе. Священник ей объясняет, что все ее фантазии — это проявления эгоизма, порожденного дьяволом, тем более недопустимого в такой день, как сегодня.

— Все мы пребываем в ожидании: решаются судьбы миллионов и миллионов итальянцев, а ты уходишь в собственное «я», заблудилась в нем. Я, я, я, будто других не существует. В таком поведении нет ничего христианского, ты, как дальтоник, видишь все в сером цвете из-за какой-то несуществующей мучительной тоски, которую сама придумала и причина которой в твоем непомерно высоком самомнении. Смирение, смирение и еще раз смирение, дочь моя. Сегодня это необходимо более, чем когда-либо. Нужно сплотиться вокруг того, на чьих плечах лежит бремя спасения всех нас. И будь осторожна: ты полагаешь, что судишь умом и душой, а на деле в тебе говорит лишь твоя плоть. — Закончив этой сентенцией, священник отпускает ее с миром. — Молись, молись, дочь моя.

Сильвия в растерянности выходит на улицу. Как смешалось все у нее в голове, как хочется плакать. Вокруг все свидетельствует о том, что великий день скоро достигнет своего апогея, приближается роковой час. На площадь Венеции стекаются отдельные группы с флагами, штандартами, транспарантами, все провинции прислали в Рим своих делегатов.

Светит солнце, настоящий праздник. Может, она не права? В ушах у нее звучат слова священника. Смириться, не судить других, думать о детях, о семье, о своем долге жены, матери, а также итальянки.

Почти сама того не замечая, Сильвия направляется в сторону редакции, где служит Карло. Мысленно она уже беседует с ним, и губы ее чуть заметно шевелятся. Она прошла площадь Венеции со сверкающим белизной памятником королю Виктору-Эммануилу и балконом, откуда будет выступать дуче. Весь мир — в ожидании его речи. Ее невольно захватывает общая атмосфера. Какие-то молодые чернорубашечники загораживают ей дорогу, твердя, что она красива, очень красива, но ее это вовсе не раздражает. Она спешит увидеть Карло, попросить у него прощения.

Сильвия входит в здание редакции и в длинных коридорах сталкивается с главным редактором Мариани.

Мариани бредет к выходу, он в шляпе, с раскрытым, туго набитым бумагами портфелем под мышкой. Лицо у него землисто-серое.

— Пришли отпраздновать приятное событие?

Сильвия непонимающе глядит на него. А Мариани с поклоном и саркастическим смешком удаляется по коридору.

Сильвия входит в типографию, ее оглушает гул машин. Карло там, в глубине цеха, стоит в окружении коллег и рабочих, которые, очевидно, его поздравляют. В руках у них бокалы с шампанским. Карло заканчивает коротенькую речь словами, что назначение ответственным редактором удивило его и даже чуть испугало. Совпадение этого события с предстоящей речью Муссолини накладывает на него серьезнейшую ответственность. Он выражает благодарность Мариани, своему учителю и другу, которому все мы многим обязаны. А теперь, друзья, за работу! Аплодисменты, все занимают свои рабочие места, на наборном столе — пробные оттиски заголовков для экстренного выпуска газеты. Выпуска, который сообщит о начале войны. Слово «война» набрано на оттисках разными шрифтами, один — огромный, чуть не во всю полосу. «Итальянский народ вступает в войну!» Сильвия решает было уйти, боится, что помешала, но кто-то уже заметил ее. Карло спрашивает, от кого она узнала о назначении, ведь эта новость стала известна всего лишь час назад, удивив больше всех его самого.

Все вокруг улыбаются ей, кто-то даже вновь начинает аплодировать. Сильвия признается, что сама толком не знает, зачем пришла, возможно, почувствовала необходимость окончательно загладить то столкновение, что недавно произошло между ними. Его распирает от самодовольства, он целует ее на прощание… В это время к ней подходят Чезаре и другие коллеги мужа, поздравляют. Сильвия краснеет и, заикаясь от волнения, бормочет, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— До свидания, до вечера, сегодня у нас на террасе…

Ей представляют молодого журналиста Антонио — новичка, совсем недавно приехавшего из провинции. Он красивый парень, но робок и смотрит на Сильвию с немым восхищением.

Потом Чезаре ведет ее сквозь лабиринт линотипов, мерный, убаюкивающий шум которых подобен морскому прибою. Спускаясь по лестнице, он неожиданно пытается ее поцеловать. Она его отталкивает. Чезаре разражается резким, язвительным смехом:

— Я вас понимаю. Нельзя наставлять рога ответственному редактору самой влиятельной в Риме газеты.

Сильвия возвратилась домой, снова надела халат, вынула свой дневник, словно желая испытать себя. Она пишет долго. Пишет, что помирилась с мужем, признает, что она экзальтированная, неприкаянная женщина, которую одолевают призраки. Все пишет и пишет — и вдруг останавливается. Губы ее дрожат, словно она сейчас разразится рыданиями. В отчаянии она принимается яростно зачеркивать только что написанное. Это неправда, неправда!