Виктория Платова - Мария в поисках кита

Есть от чего тронуться мозгами.

Книгам Саган, обскакавшей ВПЗР по всем мыслимым и немыслимым параметрам, в букинистических, ею же самой и придуманных, нет места по определению. Но там всегда найдутся лестницы, которые никуда не ведут и никогда не кончаются. А чтобы читатель прочно застрял на этих лестницах и — в идеале — сломал бы себе ногу (а лучше шею), она подбрасывает на ступеньки всякий многозначительный мусор. Или правильнее назвать его «трэшем»?

Возможно.

На ступеньках лестниц, сочиненных ВПЗР, валяются кубики с нерусским алфавитом («нерусский» — первое и главное условие); о ребра этих кубиков легко порезаться — так они остры. А картинки на них! — чего только не вытворяют эти дурацкие картинки… Нарисованные птицы так и норовят цапнуть тебя за палец острым клювом, и все ягоды обязательно окажутся волчьими, а все цветы — беленой и белладонной. От детских паровозиков тоже имеет смысл держаться подальше: и глазом моргнуть не успеешь, как твои кишки намотаются на деревянные колеса невинного красного цвета. Бипланы, жуки и якоря — еще один повод для того, чтобы расстаться с жизнью; спасательный круг никого не спасает, единственное его предназначение — утянуть тебя на дно и там похоронить.

«Salvavidas» — спасательный круг по-испански.

«Bouée de sauvetage» — спасательный круг по-французски, — так утверждают словари, куда ВПЗР время от времени сует нос. А на предлоги и артикли, если таковые имеются, ей попросту насрать. И она никогда не бросит тебе спасательный круг, совсем напротив: будет бесстрастно и холодно, с любопытством вивисектора, смотреть, как ты погибаешь.

Франсуаза Саган никогда не была такой жестокой.

Кроме кубиков на ступеньках частенько встречаются колющие и режущие предметы: ножи с зазубренными лезвиями, опасные бритвы с костяными ручками (и с обязательным указанием фирмы-производителя, такие достоверные детали не могут не подкупать), просто лезвия (преимущественно ржавые), шипы ядовитых растений, иголки от шприцев — целый арсенал для любителей хорошо обставленного и с помпой исполненного суицида.

Впрочем, до суицида ВПЗР доводит дело очень редко, но ее хлебом не корми — дай только порассуждать на эту тему.

Что еще?

Цветы в вазах, обязательно засохшие и мертвые, но время от времени оживающие по непонятным (не иначе как магико-реалистическим) причинам. Деревянные прилавки, испещренные самыми разными надписями: от афоризмов великих людей до срамных изречений, что встречаются только и исключительно в общественных туалетах, — это и есть хваленый вэпэзээровский постмодернизм. Нечто неудобоваримое, но иррационально-привлекательное, из тех вещей, что застревают в горле навечно; ни проглотить, ни выплюнуть. Будь ВПЗР не такой ленивой, она обязательно изучила бы пару графических программ, чтобы вставлять в тексты еще и рисунки в стиле «lavatory [38] Сортирный (англ.). -наив»; но ее хватает лишь на бессмысленное баловство со шрифтами.

Под прилавками тоже найдется немало всякой всячины: мелкие предметы родом из детства (как правило, патологически-несчастного и связанного с какой-то дрянной тайной) — дешевые брошки, обгрызенные карандаши, куски мела, засушенные для гербария цветы (в отличие от цветов в вазе, они никогда не оживают); пряжки от ремней, на которых кто-то когда-то вешался; весьма приблизительные перья весьма условных птиц (тех самых, что запечатлены на кубиках); старинные монеты, пуговицы от платьев из коллекции Biba (осень-зима 1957 года); зажигалки, огрызки сигар, чубуки от трубок… Всего и не упомнишь, ах, да… Я забыла про брелки от ключей.

И сами ключи.

Чертовы ключи проходят через все тв-во ВПЗР красной нитью; как правило, все они — от несуществующих дверей. Или от дверей, за которыми спрятаны такие кошмары, что лучше бы их и вовсе не было. ВПЗР любит генерировать кошмары, у нее и списочек имеется на все случаи жизни: и под номером один там идет кошмар обыденности. Под номером два — кошмар жертвы, оказавшейся перед лицом палача. Под номером три — кошмар палача, оказавшегося перед лицом совершенного преступления. Четыре, пять и шесть — это кошмары тех самых дрянных тайн, которым посвящены брошки, обгрызенные карандаши и пряжки от ремней висельников. Семь, восемь, девять и далее, до бесконечности, — кошмары самой ВПЗР, ночные и дневные, зимние и летние, и межсезонные тоже; детский страх — никогда не вырасти, юношеский страх — никогда не заняться любовью хоть с кем-нибудь. И наконец, самый главный, вселенский кошмар — кошмар безвестности.

Безвестность — не альтернатива всемирной славы. И не ее антипод.

Безвестность — и есть главный палач. Преступление без срока давности. Пряжка висельника. Дрянная тайна. И слишком крупный предмет, чтобы спрятать его среди мелких. Ни в одну жестянку ее не засунешь, ни в один пластиковый контейнер не запихнешь.

Это ведь не маленький, диковинный и бесполезный механизм, которых тоже полно в вэпэзээровских букинистических. Это вполне реальная угроза, отравляющая существование ВПЗР. Вот чего бы я пожелала ей именно сейчас, в момент, когда вполне искренне ненавижу ее, — безвестности.

«Пусть так и будет, — шепчу я себе, стоя перед букинистическим, бывшим когда-то сувенирной лавкой Анхеля-Эусебио, — пусть так и будет. Сдохни в безвестности, рыжая сука!..»

«Сдохни, сдохни, сдохни» — именно эти слова зашифрованы в «музыке ветра», приветствующей меня, едва я переступаю порог лавки. Металлические трубки на бамбуковой перекладине — единственное, что выглядит неизменным с моего прошлого посещения. Даже странно, что они остались в неприкосновенности —

ведь все остальное поменялось кардинально.

И это действительно букинистический.

Сумрачный и пропитанный затхлым запахом дрянных тайн — именно такой, какими они обычно и бывают у ВПЗР. Остается лишь выяснить, чьи именно тайны здесь хранятся: собственно вэпэзээровские или чьи-то другие.

Островные.

Связанные со стареющими прямо на глазах лодками, трупом в океанариуме и рисованными глазами Кико.

Я предпочла бы первый вариант, потому что хорошо изучила его. И знаю, как уклоняться от опасности: просто пропускать зубодробительные и особенно неприятные для пищеварения абзацы (ВПЗР мастер по части порчи аппетита) — и всё.

«Музыка ветра» тихо сходит на нет, но «сдохни, сдохни, сдохни» — остается. Произнесенное минуту назад, оно возвращается ко мне в облегченном варианте, потерявшее часть оперения в виде вполне конкретного и адресного «рыжая сука». Теперь «сдохни, сдохни, сдохни» — совершенно безотносительно, но может относиться и ко мне.

Или к кому-то другому.

Кто уже сдох или вот-вот сдохнет.

Поежившись, я с шумом втягиваю в себя затхлый, пропитанный книжной пылью воздух: чем — чем, а разлагающейся плотью здесь точно не воняет. Но есть слабый привкус духов, не женских и не мужских, — и это совершенно бесполезный привкус. Никакой информации он не несет, и невозможно представить человека, которому бы он принадлежал. Живого человека. Что-то заставляет меня думать, что запах вряд ли принадлежит и ушедшему.