Стив Тольц - Части целого

Между тем я решил подыграть обстоятельствам и, став послушным временным сиротой, вернуться в дом для брошенных детей. В этом был смысл, поскольку иначе меня бы подкарауливали каждый раз, когда я навещал отца, и войти в сумасшедший дом было бы так же трудно, как и выйти из него. Кроме того, мне надо было ходить в школу. Миссис Френч возила меня на занятия по утрам, а я в течение дня старательно избегал говорить о болезни отца и о том, что мы с ним жили в разных домах для выбитых из колеи людей, иначе это означало бы, что я сдался реальности. Я продолжал вести себя так, словно все шло как обычно. Но каждое возвращение из школы было настоящим кошмаром, хотя никто в приюте не собирался меня насиловать, и не происходило ничего интересного, если не считать того, что я поддался грызущему меня любопытству и выслушал истории всех вокруг, и каждая из них оказалась намного трагичнее моей. Брошенные дети лишали меня жалости к себе. И я докатился до самого дна: без жалости к себе во мне вообще ничего не осталось.

Более того, шизанутые из психушки время от времени подпускали отца к телефону. Я отвечал на звонки и страдал вот от таких разговоров.

Мой голос: Слушаю.

Голос отца: Задача такова — как сделать, чтобы нам в доме было удобно, но гости не выдерживали бы в нем больше сорока пяти минут?

— Затрудняюсь сказать.

— Джаспер! Это серьезное, практическое дело. Так что думай, не отлынивай. Дом должен отражать мою личность, мою дилемму, мою ложь, которая и является моей личностью. И цвет. Я хочу белый. Ослепительно белый!

— А нельзя сделать что-нибудь попроще?

— Согласен с тобой на все сто. Нам необходимо нечто простое, что способно разлагаться на составные элементы. Не нужно ничего такого, что может просуществовать дольше, чем мы.

— Хорошо.

— Открытое жизненное пространство. Нет, это мешает человеческой близости. Подожди… я хочу, я хочу…

Долгое молчание.

Снова я: Отец, ты слушаешь?

Он: Арена для боя быков! Готический собор! Мазанка!

— Ты принимаешь лекарства?

— И никаких каминов. Они напоминают мне урны с прахом.

— Господи, согласен!

— Что ты предпочитаешь: крытую галерею или веранду? Хотя какая разница? Подожди. Мне все равно. Давай сделаем то и другое. И вот что я тебе скажу: к дьяволу все элементы украшения! Мы сами элементы украшения.

Я вешал трубку и клял себя за то, что, как мне казалось, снова направил отца на пагубный путь. Разговоры все эти, разумеется, не могли подготовить меня к грядущей внезапной перемене.

Однажды я навестил отца и был поражен: все книги он сложил в аккуратную стопку. Листы с эксцентрическими проектами выбросил, и когда я опустился на стул в его навевающей жуть палате, он протянул мне страницу с шокирующе нормальным рисунком шокирующе нормального семейного дома. Никаких рвов, подъемных мостов, иглу и сталагмитов. Никаких арен для боя быков, крытых катков, траншей и подводных гротов. Обычный дом. Конструкция ясная и простая: классическая коробкообразная форма с разделенным на несколько комнат центральным жилым помещением. Я даже, пожалуй, решусь утверждать: благодаря верандам по обеим сторонам этот дом воплотил в себе национальный характер австралийцев.

Отец наконец оценил свое положение: чтобы построить дом, ему необходимо выйти из больницы, но для этого требуется убедить администрацию, что он вновь душевно здоров и подходит для жизни в обществе. И он пошел на обман. Должно быть, это далось ему нелегко: приходилось вкладывать все силы в то, чтобы притворяться нормальным. Он делал это вполне целенаправленно: рассуждал о великой австралийской мечте и процентных ставках, о выплатах по ипотеке, спортивных командах и собственных перспективах устроиться на работу. Выражал гнев по поводу того, чем были недовольны вез соотечественники: по поводу живущих за счет налогоплательщиков министерских кровососов, алчности корпораций, фанатичных защитников окружающей среды, логических доводов и жалостливых судей. Он был настолько убедителен, изображая среднего австралийца, что доктор Грег принимал за чистую монету всю ерунду, которую он ему вываливал, и при каждом обходе раздувался от гордости.

В результате через четыре месяца отца выпустили. Мы отправились с ним к Эдди и взяли у него взаймы. Произошло это так.

— У тебя есть деньги? — спросил отец.

— Да, — ответил Эдди.

— Я тебе верну, — сказал отец после долгого молчания. — Вдвойне. Расплачусь с тобой вдвойне.

— Не беспокойся об этом, Мартин.

— Знаешь, Эдди, что сказал Ницше по поводу признательности?

— Нет, Мартин, не знаю.

— Взявший в долг желает благодетелю смерти.

— Хорошо, ты вернешь мне деньги.

После того как мы ушли, отец разорвал проект дома своей мечты на мелкие кусочки.

— Что ты делаешь?

— Это была мистификация. Чтобы придурки решили, что я нормален, — рассмеялся он.

— Но теперь тебе лучше, правда?

— Да, я чувствую себя хорошо. Размышления о доме привели меня в порядок.

— Но если то была мистификация, каков настоящий проект?

— Такого не существует. Какой смысл мучить себя строительством? Пусть об этом болит голова у первых колонистов.

— Значит, у нас не будет дома?

— Будет. Мы его купим.

— Рад слышать. Давай.

— А затем спрячем. — Отец так горделиво улыбнулся, что я сразу понял, почему гордыня считается одним из семи смертных грехов. Сила его улыбки была столь отталкивающей, что я удивился, почему она не является всеми семью грехами.

По словам отца, эта мысль пришла ему целиком и полностью сформулированной: мы купим дом и спрячем его в лабиринте. Его осенило во время ассоциативных упражнений со словами, которыми занимался с ним доктор Грег.

— Здоровье.

— Болезнь.

— Шар.

— Яйцо.

— Идея.

— Запутанность.

— Домашний очаг.

— Дом. Спрятанный в лабиринте моего замысла, который я построю на большом участке в лесу.

— Что?

— Ничего. Мне надо на некоторое время вернуться в палату. Давайте продолжим позднее.

Почему вообще ему в голову пришла такая идея? Не потому ли, что лабиринты — самая легкодоступная метафора человеческой души, или состояния человека, или сложности какого-либо процесса, или пути к Богу? Все это я отбросил как слишком глубокое. Если я что-то и усвоил в жизни, то только то, что люди ничего не делают исходя из глубоких причин. Их дела могут быть глубокими, но причины — никогда. Нет, это я воодушевил его на такой план тем, что подарил книгу с лабиринтами. Отец не сумел разгадать детскую задачку; это его настолько разозлило, что отложилось в мозгу. И когда ему в голову пришла мысль построить дом, одновременно возникла концепция окружающего его лабиринта и обе идеи слились в одну.