Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Теперь-то все это в прошлом. С приходом к власти «демократов» Союз распался на несколько писательских кланов, издательство «Советский писатель» развалилось, поликлинику продали каким-то дельцам из Израиля, Дома творчества остались в «ближнем зарубежье», коттеджи в Переделкино скупили «новые русские». От бывшего достопамятного ЦДЛ тоже мало чего осталось: часть Дома сдали в аренду коммерческим фирмам, из холла устроили «зоологический музей» — повсюду шкуры медведей, чучела туров, крокодилов (и это в Доме гуманистов!), Пестрый зал превратили в кафе «Записки охотника», Большой зал — в кинотеатр, где по три раза в день крутят боевики, а в ресторане цены взвинтили так, что не подступишься — там теперь гуляют новоиспеченные бизнесмены (по вечерам улицу Воровского заполоняют «мерседесы» и «ауди»).

Кстати, раньше всякие богатые мафиози липли к нам, хвастались перед своими девицами знакомством с писателями, теперь эти «денежные мешки» над нами смеются. Теперь в ЦДЛ охранников больше, чем писателей — понятно, «новых русских» надо охранять, ведь у них постоянно «передел», «разборки».

От всего ЦДЛ писателям оставили только подвальный буфет, но и тот закрывают в восемь часов. Конечно, важно не где сидеть, а с кем (с друзьями и скамья в сквере уютное местечко, и дешевое вино кажется коньяком), но все же в знаменитом Пестром была особая атмосфера, и не только семейственность — там витал дух великих предшественников и это обязывало подтягиваться. Теперь мало кто из писателей ходит в ЦДЛ; большинство стали нищими и сидят по домам; крайне редко встречаются, чтобы выпить по рюмке, вспомнить старые времена. Теперь можно с горечью сказать: «Прощай ЦДЛ!». Судьба нашего родного Дома, оскорбленные и униженные писатели — это в миниатюре судьба всей страны; «демократический» ураган повсюду оставил после себя опустошение, обломки.

Стоит сказать еще несколько слов о Союзе писателей. В отличие от ЦДЛ, где я провел долгие (и, наверно, лучшие) годы, сам Союз, повторюсь, остался для меня каким-то непонятным монстром. Он находился в двух шагах от ЦДЛ — занимал соседний особняк, в который можно было попасть через подвальный переход, да еще размещался на верхних этажах ЦДЛ; плюс к этому — имел особняк на Комсомольском проспекте и где-то (кажется на набережной) какое-то строение. До сих пор не могу понять саму структуру бывшего Союза — разницу между Союзами писателей СССР, России и Москвы. Получалось, что мы состояли сразу в трех Союзах, что ли? И зачем нам выдавали билет члена литфонда (как будто мало писательского удостоверения?), и пропуск в поликлинику, а во времена «перестройки» еще ввели карточку члена «писательского клуба»?

Собственно, вся эта мешанина меня никогда не интересовала, а сейчас и подавно, просто представляю, сколько секретарей и всяких замов грели руки на своих должностях, тем более, что существовали еще какие-то вспомогательные объединения, вроде Групкомов литераторов и драматургов, и отдельно, для избранных, где-то на Цветном бульваре — Пенклуб (в нем, кстати, наряду с хорошими писателями, также пребывали всякие скандальные писаки, вроде бездарного истерика Ткаченко, пошляка Вик. Ерофеева или разных особ, пишущих про «оргазм» и про всех, с кем спали).

Но вернусь в середину семидесятых годов. Почти все мои друзья литераторы вступили в Союз писателей на год-два раньше меня; некоторые из них уже успели ухватить славу за хвост и вцепились в нее довольно крепко, ну а я, поскольку иллюстрировал их книжки, немного примкнул к этой славе. Ко времени моего вступления мои друзья успели побывать во многих Домах творчества, поездить в командировки, а кое-кто и получить квартиры — эти последние и посоветовали мне подать заявление в жилищную комиссию.

Я жил с матерью, младшим братом и сестрой (инвалидом первой группы) в шестнадцатиметровой комнате. Кроме нас в квартире проживали еще две семьи. Что это была за жилплощадь? Первый этаж, дощатые полы, по которым бегали мыши, газовая колонка; за окнами грохотали товарняки окружной железной дороги, а в подъезде круглогодично не давали прохода комары — как шутили жильцы, «стояли насмерть». Столом нам служил требующий ремонта кабинетный рояль «Шредер» (надеялись когда-нибудь его починить, но так и не починили); мать с сестрой спали на тахте, мы с братом кидали монету — кому укладываться на раскладушке, кому на полу под роялем. Так мы ютились четырнадцать лет. И вот друзья, узнав про все это, надавили на меня, чтобы я немедленно подавал заявление. Года полтора я тянул, считал неудобным сразу же клянчить жилье, тем более что работал в библиотеках, домой приходил только ночевать, а чаще ночевал в мастерских художников или у случайной подружки. Потом все-таки написал заявление и спустя год меня вызвали в жилкомиссию. Мое заявление зачитали после приблизительно таких:

«Я член Союза с (указан стаж лет десять), живу с женой в двухкомнатной квартире крайне стесненно, поскольку пишу исторические романы и имею большую библиотеку, необходимую для работы. К тому же, у нас очень шумный район, что не способствует творчеству. Прошу выделить мне однокомнатную квартиру под рабочий кабинет. Желательно в тихом месте».

«Я член Союза уже двадцать лет. Имею трехкомнатную квартиру, в которой, кроме меня, проживает жена и взрослая дочь, которая вот-вот выйдет замуж. Прошу вместо моей квартиры предоставить мне две двухкомнатных».

Заявление драматурга Мишарина (представительного, чванливого типа с барскими замашками, уверенного в своей исключительности):

«У меня умерла жена и я не могу находиться в своей квартире. Прошу предоставить мне другую и большую».

И вот в это, если можно так выразиться, — зажравшееся окружение — попала моя записка: «Прошу предоставить любую комнату, в любой квартире, в любом районе». Когда его зачитали, члены комиссии засмеялись:

— Сейчас дадим ему комнату, а через пару лет он женится, потребует квартиру… Надо сразу давать квартиру.

Мне выписали смотровую на однокомнатную квартиру в новом доме на Олимпийском проспекте. У меня перехватило дыхание, дрожащим от счастья голосом я сказал, что согласен на квартиру без всякой смотровой. Так в сорок два года я наконец заимел собственное жилье.

При ЦДЛ для всех желающих были курсы иностранных языков и детская танцевальная студия; решили организовать еще изостудию. Мазнин порекомендовал меня. Вначале я струсил и отказался, но поразмыслив, решил попробовать провести один сезон… и вот уже двадцать пять лет как занимаюсь этим увлекательным делом. До последнего времени занятия с детьми были для меня, без преувеличений, праздником, особенно когда наваливались неприятности; дирекция ЦДЛ щедро снабжала нас всем необходимым, под выставки выделяла фойе, а для их обсуждения — Большой зал. Но теперь, при «диком капитализме», все изменилось: у изостудии отняли шкафы, где хранились наши материалы и рисунки, мольберты и гипс поломали во время ремонта Дома; теперь краски и кисти родители покупают сами. Да и дети теперь другие, для них компьютерные игры интересней всякого рисования. Как-то выхожу из метро, около книжного киоска женщина говорит ребенку: