Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Давай купим тебе книжку.

— Нет мам, лучше жвачку.

Раньше изостудия ломилась от любителей рисования, теперь ходят пять, от силы семь, учеников. Ради них и продолжаю занятия.

В Домах творчества я был всего два раза… по одному дню. Первый раз — лет двадцать назад поехал в Планерское. Мне достался замечательный номер, вокруг благоухали цветники, погодка стояла — лучше нельзя придумать, но во всем Доме творчества я не увидел не только приятеля, но и просто знакомого, — осмотрел все столы во время обеда — восседал совершенно не литературный люд (в основном обслуга ЦДЛ, литфонда, врачи поликлиники, родственники писателей). Это обстоятельство резко ухудшило мое настроение. «Ладно, — подумал, — познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной одинокой женщиной».

Три раза сплавал к буйку, походил взад-вперед по пляжу — заметил немало задумчивых, полуголых женщин, но все они не были одинокими. Я сник еще больше. Вечером решил выпить, но не тут-то было — в Крыму объявили сухой закон. Это доконало меня окончательно — ни поговорить, ни выпить было не с кем, а без вечерней выпивки с друзьями я свою жизнь не представлял. Сел покурить на скамью и внезапно в моей голове что-то щелкнуло, я представил, как в эти минуты друзья уже собрались в ЦДЛ… В общем, утром улетел в Москву.

Приблизительно в те же годы Л. Яхнин уговорил меня взять путевку в Переделкино (он оттуда не вылезал, поскольку разводился с женой).

— Приезжай, — сказал, — днем будем работать, по вечерам выпивать, пригласим каких-нибудь барышень.

Мне дали светлую комнату с неплохим видом из окна. После завтрака я положил на стол бумагу, карандаш, закурил и стал отчаянно ломать голову — что бы такое написать. До этого были кое-какие наметки, передо мной что-то маячило, но здесь, как ни подстегивал себя, ничего не мог выжать. Из соседнего номера, точно пулеметные очереди, доносился стук машинки Яхнина, а я вдруг понял, что здесь ничего не напишу — уже привык к своей конуре, домашней обстановке, к старому, в ожогах и шрамах столу, настольной лампе и прочим обжитым, притертым, бесценным для меня вещам. Короче, накурившись до одури и так ничего и не написав, я поехал проветриться в ЦДЛ, оттуда домой.

Через пару дней Яхнин позвонил:

— Ты куда пропал? Уборщица волнуется, «странный жилец, — говорит, — не появляется, но бумага и карандаш на столе лежат».

— А ты за меня черкани что-нибудь, чтоб она упокоилась, — сказал я.

На следующий день Яхнин позвонил снова:

— Вчера написал на твоих листах: «Жизнь и смерть негодяя». Роман. Глава первая… А сегодня уборщица сообщает: «Появился, начал писать роман». Так что, Сергеев, приезжай, дописывай.

Я так и не приехал. Вместо меня туда с радостью покатил кто-то из друзей (то ли Мазнин, то ли Кушак), кто-то из них решил «отдохнуть от семьи и поработать в тишине». В дальнейшем эти субчики не раз писали от моего имени заявления на путевки и всласть «отдыхали» два срока.

В командировки от Союза писателей я никогда не ездил. Однажды, лет через пять после получения членского билета, секретарь Союза Ф. Кузнецов сказал мне (между делом, когда привел дочь в изостудию):

— Почему вы не берете командировки? Мы ведь не бедные, на это у нас всегда есть деньги (в самом деле, многие ездили и за границу). Надо ездить, чтобы знать жизнь страны. Все ездят, а вы что, хуже?

Я давно мечтал побывать на Дальнем Востоке, и, написав заявление, отдал его в секретариат Луковниковой (в то время гражданской жены Яхнина). Через некоторое время у нее спрашиваю, что с моим заявлением.

— Тебе отказали, — небрежно бросила Луковникова.

А месяц спустя встречаю Кузнецова:

— Ну, так и не надумали попутешествовать?

Я объяснил, что к чему.

— Опять Луковникова! — возмутился вождь Союза. — Ничего мне не передавала. Не первый раз так поступает, но уволить ее не могу, за ней стоят определенные силы.

Только позднее я узнал, что в писательском Союзе давно идет тайное противоборство между «патриотами» и «сионистами», а поскольку последних больше, они чаще и побеждают. И понял, почему Луковникова всегда пыталась доказать мне, что литература не мое дело. Много раз сталкиваясь со мной где-нибудь в холле ЦДЛ, эта штучка ни с того ни с сего выдавала:

— Читала твою книжку, которую ты Яхнину подарил. Слабая. Ни сюжета, ни характеров…

Или:

— Рассказы так себе. Скукота. Диалоги совсем не умеешь писать.

Яснее ясного, она это говорила с определенным умыслом, чтобы заронить в меня комплекс неполноценности, подавить мои устремления. Наконец, однажды она проявила себя во всем блеске. В тот день, уходя с работы, она что-то выясняла с Яхниным у гардероба ЦДЛ (они находились в разводе и накануне, по просьбе Яхнина, я отвез ей ключи от ее квартиры). Я был выпивши, и увидев своего дружка, ринулся к нему. Он неловко заулыбался, махнул мне издали:

— Ты сидишь в Пестром? Сейчас подойду.

Луковникова злобно взглянула на меня и процедила:

— Пьяная рожа! Русские совки!

Она процедила это тихо, для Яхнина, но у меня неплохой слух, я все четко услышал, и сделал вывод — она злобная русофобка. У Яхнина память не хуже, чем у меня слух, и если он соберет в кулак совесть, то подтвердит ее слова. А мой вывод позднее подкрепил электрик И. Передельский:

— …Давно известно, она махровая жидовка. А прозвище ее знаешь? «Исчадье ада»!

Самое странное, когда Яхнин с Луковниковой разошлись окончательно и она перебесилась и успокоилась, от нее на меня прямо полилась приветливость — увидит, подходит с улыбкой:

— Как дела?

Я не здоровался, отворачивался, проходил мимо, но в следующий раз опять — улыбается, «как дела?». И даже — «как пишется?». Это продолжается до сих пор. Я не знаю, такая наглая беспринципность — издевательство или забывчивость за давностью лет, или готовность (в пику Яхнину) наладить дружеские отношения, или желание просто вдоволь порезвиться? Поди разберись, что на уме у этой литературной дамочки. Но что я знаю точно — Пестрый зал она называет «гадюшником», а всех русских прозаиков и поэтов пьющих в нем — «подонками», а пьющих еврейских — «талантами». Некоторых «талантов» (например, переводчика Л. Миля) она укоряла:

— Как ты можешь общаться с этими пьяными совками?! (он сам об этом мне говорил незадолго до самоубийства, когда вернулся из Израиля).

Кстати, подобное, но в более мягкой форме, однажды высказал известный поэт В. Соколов, когда мы обмывали вступление в Союз поэта В. Левыкина (Соколов дал ему рекомендацию). Мы сидели втроем в Пестром и Соколов, обращаясь к Левыкину, спокойным, ровным голосом произнес:

— И что вы, Слава, постоянно здесь сидите… с этой пьянью? — он поморщился и кивнул за спину.

Я был поражен, ведь сам Соколов был большим любителем спиртного, но вдруг вспомнил, что он на моей памяти впервые выпивал в Пестром, а до этого — только в ресторане; до меня дошло, что он попросту считает Пестрый рангом ниже ресторана и презирает здешних завсегдатаев. Также вспомнил, что мимо Пестрого всегда, не оглядываясь, проносились Нагибин, Вознесенский, Окуджава и еще немало известных личностей (Евтушенко и Искандер, надо отдать им должное, не избегали неизвестных и малоимущих собратьев по перу). Между тем, в тот день, когда мы чествовали новоиспеченного Левыкина, за спиной Соколова (в разных углах, за разными столами) сидели прекрасные поэты В. Костров, В. Устинов, Л. Щеглов и другие, хорошие товарищи мои. Я не нашел ничего лучшего, как выдавить: