Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Я писатель, спрятавшийся в детскую литературу. (Значит, был с детьми неискренен, что выглядит не очень порядочно). Позднее Коваль вывел для себя спорное руководство: «Нет литературы детской и взрослой, есть литература и есть не литература» (на самом деле — это просто красивая фраза, разница есть и немалая). Казалось бы, нечто подобное имел в виду и Андерсен, когда ему собирались ставить памятник с детьми и, разглядывая эскиз, он сказал: «Уберите детей, я никогда для них не писал». Тем не менее, великий сказочник писал просто и ясно, а некоторые словесные находки Коваля дети попросту не поймут. Да и он никогда не думал о детях — свои лингвистические выкрутасы он адресовал взрослой «элите» — «оригинальничал», по выражению Снегирева. К счастью, придя в «Мурзилку» к Митяеву, Коваль отошел от Сапгира и Холина, и начал писать реалистические стихи (пару я иллюстрировал), а затем свою лучшую прозу — чистую и упругую.

Коваль дружил с издательствами, ходил на чаепития, рассказывал о задумках, внушал, что его проза гениальна — «посильней, чем у Петрушевской и разных Пьецухов», и что за нее надо платить соответственно.

— Пробивать рукописи — большая работа, — говорил он мне. — Надо заранее все просчитывать, подключать разных деятелей, организовывать свой образ, чтобы твое имя постоянно было на слуху. С издательствами надо дружить, а ты, дурак, никуда не ходишь, и в этом твоя ошибка. Тоже мне скромник! Скромность — верный путь в безвестность, едрена вошь! (он-то немало делал, чтобы приумножить свою известность).

Бывало, приходит в ресторан с издателями, идет через Пестрый зал мимо друзей, с которыми пьянствует ежедневно, и которых издатели тоже прекрасно знают, но с собой не приглашает. И Шульжик, и Сергиенко, тоже обмывали книги с издателями, но всегда приглашали друзей. Остальные обмывали только с друзьями, подарив редактору цветы, коробку конфет, а я и без этих подарков — не из жадности, просто боялся, что мой жест расценят, как подхалимство; наверняка поступал глупо, но не мог переступить через себя.

К работе писателей сверстников Коваль относился резко. Мало кого читал (обычно, по его словам «первую и последнюю строку»).

— Пьецух хороший парень, но пишет такую х…

О мультфильмах Успенского:

— Слабая драматургия (можно подумать, мультфильмы на его сказки сильнее; видел я про подсолнух — барахло!).

Яхнина считал ловким компилятором, Кушака — ремесленником, С. Иванова — «маленьким Алексиным», в фамилии Шульжика видел «что-то воровское», считал, что тот вообще ничего не написал. Из писателей нашего цеха ценил только Снегирева и Сергиенко; ну, вроде, и меня. Говорил, во всяком случае. Хотя, думаю, при этом имел в виду мою ценность, как собутыльника. Остальных вообще не считал писателями. Кстати, когда заходил разговор о литературе, он вспоминал только великих классиков, при этом беззастенчиво сравнивал их с собой; частенько и у великих находил погрешности (работал под Льва Толстого).

Повторюсь, последние годы Коваль мало кого читал (как и многие из нас, за исключением Мазнина и Мезинова), но, естественно, в институте перелопатил немало классики. Как-то мы с ним, как всегда, потихоньку набирались в Пестром. Внезапно появился мой друг и неплохой знакомый Коваля — Воробьев. Накануне Воробьев читал мне свои последние стихи и в том числе один, написанный еще в студенчестве — «про пиратов». Эта «пиратская» вещь меня потрясла и я попросил Воробьева прочитать Ковалю. Воробьев долго отнекивался, потом все же сдался. Когда он закончил, Коваль надул губы:

— Так ведь это Киплинг!

— Ну да, — опустил голову Воробьев.

А я, невежда, словно провалился в черную дыру.

Коваль открыл мне глаза на многих литераторов. До него я, идиот, верил всем. Один мне говорил: «Я написал отличную вещь», другой: «У меня попадание в яблочко!». Коваль раскрывал книги этих говорунов, читал вслух пару строк, и громил, выпятив губы:

— Слабый текст! Нет напряга! Нет подтекста! Нет айсберга! На кой хрен это читать!

Когда началась «перестройка» (точнее, разрушение), литераторы евреи вышли из Союза писателей и организовали свой — «Апрель». Понятно, первыми туда ринулись Яхнин, Кушак, Мориц и целый рой других. Коваль вступил тоже, и мне сразу вспомнилось его стихотворение «Когда-то я скотину пас…» (а у Мориц «Ненавижу воронье…», а у Окуджавы «Русский Иван приедет на танке…»). Такое не мог написать истинно русский писатель. И еще вспомнился Пушкин — «и за что вы нас ненавидите?». Правда, позднее Коваль сказал мне:

— На кой черт я пошел в этот «Апрель»?!

В те годы многие писатели быстренько «перестроились» и занялись прибыльным делом: одни взялись катать детективы, другие сколачивали собственные издательства и печатали конъюнктурные книги, третьи ударились в бизнес (Холин продавал автомашины, Ватагин — квартиры, Г. Поздняков открыл кафе, Ю. Вигор — книжную лавку). Как-то выпивали с Ковалем в ресторане ЦДЛ, к нам подсаживается Кушак (он к тому времени стал трезвенником и открыл издательство «Золотой ключик»). Коваль обращается к Кушаку:

— Ну, теперь ты поэт или кто?

— Бывший поэт, — промямлил с усмешкой Кушак.

— Ну вот, Леньк, теперь стало ясно, кто писатель, кто издатель, кому один х…, что делать. Ты ведь, Юрк, и о пионерах писал, а мы с Ленькой никогда о них не писали. На кой хрен это надо…

В другой раз Кушак, встретив нас, когда мы выходили из ЦДЛ, бросил мне:

— Спаиваешь классика?

На улице Коваль разразился:

— Му…к Кушак. Не понимает, что мы с тобой единомышленники. Что ты мой друг. Это как постоянная, устойчивая величина. Его зло берет, что мы пишущие, а он-то функционер.

Как-то Мезинов, который работал в издательстве «Мистер Икс», где издавал эротическую литературу, предложил нам с Ковалем писать сексуальные рассказы.

— Заплатим, как Пушкину, по высокой статье, — объявил. — Ты (обращаясь ко мне) в своих искренних рассказах приближаешься к сути дела, но никак не можешь перейти внутренний барьер, ограничитель, некоторое стеснение. А ты (обращаясь к Ковалю), просто запиши свои устные сексуальные истории (такая серия у Коваля была).

— Если заплатишь, как Пушкину, запишу, — заржал Коваль.

Само собой, за это предложение мы не ухватились и дальше разговоров дело не пошло. Я и не пытался перейти «внутренний барьер» (на этот счет имею некоторые принципы), а Коваль тогда заканчивал «Суер-Выер» и ему было не до рассказов.

Коваль считал, что он, как гений, вправе развивать чужие темы, которые, на его взгляд, он может сделать лучше. Так он спокойно перекроил «Кошку» Сентона-Томпсона, взял «летящую голову» из «Барона Мюнхаузена» и куски у Зощенко («Борьба борьбы с борьбой» — один к одному заимствованы у него), и «Чайник» — перепев Олеши, и в «Куролесове» ныряние в лужу и выныривание — из Аксенова. Он без зазрения совести мог слямзить у литератора удачную реплику, словесную находку — в приятелях он видел подмастерьев, которые делают заготовки для него, мастера. Однажды мне говорит: