Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— …У тебя в повести «Все мы не ангелы» (не опубликована) герой советует сделать чучело из своей любимой, и везде таскать с собой. Такую тему, дурак, проговорил вскользь! Смотри, что я сделал, — и он протянул мне рассказ «Красная сосна».

Как-то я сказал, что пишу об экологии, о том, какая была бы планета без людей: «зеленые леса и луга, голубые озера…».

— О, это я у тебя украду! — засмеялся Коваль. — Как хочешь, но украду! (не знаю, использовал или нет, но хорошо, что прямо сказал «украду», некоторые это называют «позаимствовать»).

— Коваль срывает цветы в чужих палисадниках, — сказал Мазнин, имея в виду не только чужие мысли, но и жен друзей.

Я уже говорил, Коваль всегда завышал меня, сильно преувеличивал мои возможности. Как-то сижу в компании еврейских поэтов И. Фаликова, Д. Чконии, еще двух-трех; подходит сильно выпивший Коваль и, демонстрируя свою авторитетную силу, ни с того ни с сего:

— Все вы бездари! Занимаетесь не своим делом! А вот с вами действительно талантливый человек. И чего ты, Ленька, дурак, с ними сидишь?

Я же говорю, он всегда завышал меня, да и в тот момент главным для него было лягнуть поэтов — обоих он терпеть не мог. Когда дело касалось литературы, он громил и своих соплеменников, ну а мне нарочно делал рекламу, потому что меня никто не знал (как взрослого прозаика). Но, прочитав мой рассказ «Заколдованная», позвонил ночью:

— Ну ты, черт, довел меня до слез… Наташка считает тебя самым печальным писателем на свете. (Наверняка, жена и подсунула ему рассказ, сам-то он вряд ли потратил время на чтение).

А свои книги Коваль мне подписывал: «…самому смешному, а следовательно — истинному человеку в мире» и прочее. Вот и разберись, каким он считал меня на самом деле — «самым печальным» или «самым смешным», «пишущим, как он» или вообще никаким. Теперь-то я знаю, что к оценкам друзей (да и критиков) прислушиваются только начинающие авторы, а для зрелых литераторов эти оценки — пустой звук, ведь уже каждый «сам себе судья». Потому, уверен, и на мои оценки друзья плюнут.

Бесспорно, Коваль был незаурядным, разносторонне талантливым, и я не меньше других ценю его лучшие качества, и лучшее из того, что он сделал, но не собираюсь утаивать и худшее.

— Твой «Суер-Выер» антирусский роман, — сказал Мазнин Ковалю, когда мы выпивали в сильнейшем составе (еще был Мезинов). — И евреи его раздули… Чего скрывать, тебя евреи слишком превозносят.

При всех нас они вдрызг разругались. Они и раньше пикировались, обменивались уколами, но обычно Коваль гоготал:

— Напиши об этом, едрена вошь. Я не против. Напиши!

Но на сей раз Коваль разорался, как торгаш на рынке:

— И чего вы сюда меня пригласили?! (ничего себе заявочка! Его никто не звал. Сам подсел. И должен считать за счастье, что сидит с друзьями. Совсем поплыл от своего величия).

Обозвав Мазнина «завистником и бездарем», он долго пыхтел, отдувался. Это тяжелое оскорбление не соответствовало действительности. В самом деле, многие стихи у Мазнина слабые, но ведь есть несколько отличных, и потом у него другой дар — он незаурядный преподаватель, и лучше его литературу мало кто знает. А завистник — совсем неточность, это Коваль выпалил сгоряча, лишь бы побольней задеть старинного (еще по институту) товарища. Именно Мазнин, будучи редактором «Малыша», пробивал первые книжки многих детских писателей (в том числе и Коваля), и сколько он ухлопал времени на взрослых поэтов и прозаиков?! Я не знаю в ЦДЛ человека, который дал бы Мазнину больше, чем он ему. И уж совсем гнусно выглядит позднее брошенная Ковалем фраза о Мазнине:

— Вот что значит полукровка!

Кстати, в конце той постыдной ссоры Мазнин сдрейфил, пошел на попятную, стал просить прощения у Коваля. А напрасно, ведь был абсолютно прав (спустя пару дней он это понял и уже «требовал сатисфакции»).

— Коваль не любит своих героев, — говорил Мазнин. — Он любит себя. Пишет, и как бы смотрится в зеркало.

Я полностью согласен с Мазниным, и привел его слова, потому что сам не смог бы сформулировать лучше оценку романа и самолюбования Коваля в «Шамайке», «Лодке», «АУА». Я ему по-дружески говорил:

— Убери эти строчки. Ты что, страдаешь нарциссизмом?

А он:

— Ни фига! Пусть останутся.

Каждый раз, написав новую главу «Суера-Выера», Коваль звонил мне, мы встречались, и за выпивкой устраивали «чтиво». Читал Коваль блестяще. Все, что я потом говорил, можно свести к одному слову: «чепуха».

— На кой черт тебе это? Ты вошел в литературу «Чистым Дором», «Недопеском». Это прекрасные вещи, они навсегда останутся в литературе. Не порть свой образ, не выходи из него.

— Ты не прочувствовал, едрена вошь, — бурчал Коваль. — Это гениальная, божественная проза.

Что обидно, к «Суеру» Коваль пришел через «Лодку», несмотря на то, что «Суера» начал писать еще в институте в соавторстве с Мезиновым (и, кстати, нигде не упомянул об этом, как Маршак с «Чижом» «забыл» о Хармсе, а Заходер о Милне). «Лодку» Коваль писал (по его словам) десять лет и, насколько я помню, в первых вариантах не было ни плавающих покойников, ни летающей головы, ни желудей, когда героя зацеловывает Клара (это он вставил позднее). Повесть прекрасная, здесь и говорить нечего, но последние вставки явно лишние, они попросту выпендреж.

Что для меня необычно — Коваль начинал с модернистских стихов; затем, не без наставлений Митяева, начал писать прекрасные рассказы: «Алый», «Картофельная собака»; после чего написал, на мой взгляд, свои лучшие вещи: «Чистый Дор», «От Красных ворот», «Недопесок», очерк о Шергине, «Лодку», но под конец жизни вновь ударился в формализм.

Как-то я на своем «Запорожце» подвез убежавшего жеребенка его хозяину и написал об этом рассказ.

— У меня тоже есть рассказ о жеребенке, — заявил Коваль.

Позднее я прочитал этот опус: «… клеверище прошуршивало… о чем говорить с клевером? Скажешь глупость… Пронзительный жеребенок… Как жизнь? — спросил мужик — Да вот, иду к станции, — ответил я». И это он называл «божественной прозой». Сказать, что это плохо — отвесить Ковалю комплимент. Такие глупые выкрутасы не достойны писателя, который написал «Чистый Дор».

Коваль заслуженно слыл мастером формы, и в лучших работах он это подтверждал. Но давно известно, что форму подсказывает содержание, а когда все делается ради формы, страдает содержание. Читая свои вещи, демонстрируя знание языка, Коваль говорил:

— Каждый рассказ должен быть стихотворением в прозе.

Именно так и выглядят его сюжетные вещи, но короткие рассказы — всего лишь домашние заготовки, их Шульжик удачно называл «стихотворениями в позе», и добавлял:

— Я таких могу написать сотню за вечер.

Коваль был необыкновенным человеком — это яснее ясного (иначе, мой очерк о нем так не распух бы). Самые привычные вещи он расцвечивал необычным взглядом (умел выбрать необычный угол зрения), и связать эти вещи с остальным миром. Это чувствовал каждый, с первой минуты общения с ним. Как-то мы сидели в ЦДЛ. За соседним столом потягивал вино молодой литератор, какой-то студент Литинститута. Он долго пожирал Коваля глазами, потом подошел и обратился к нему с вопросом: «Как писать?»