Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Бери сто грамм, сейчас объясню, — засмеялся Коваль.

Парень вернулся с водкой, и Коваль быстро выдал:

— Пиши, что видишь, но представь, что там твоя душа… Ну давай, прочитай что-нибудь свое. Последнюю строку. На чем ты поставил точку. В последней строке вся суть произведения, поверь мне.

Однажды Коваль позвонил мне необычно рано, часов в шесть утра.

— Давай встретимся!

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего. Просто обняться. Ну и понятно, посидим «под небом» (открытое кафе на Никитской).

Ну кто, кроме Коваля мог так сказать?

Много раз Коваль говорил мне:

— Надо тебя окрестить. У меня есть знакомый батюшка в церкви на Соколе (повторяю, Коваль в какой-то степени стремился отгородиться от своих еврейских корней и принял православие).

Коваль подарил мне крестик, но я все оттягивал момент приобщения к религии, говорил, что окончательно к Богу не пришел, «не пробился» — мямлил что-то невразумительное.

— Не мне, а тебе в Аду жариться на сковороде, — смеялся Коваль. — Учти, я свои грехи замолил, а ты, е… мать, никак не хочешь свои замолить. Ну никак. Я, конечно, за тебя походатайствую перед апостолами, но здесь, сам понимаешь, мои возможности крайне ограничены. Посему, пока не поздно пойдем в церковь. Слушай, что я говорю…

Старина Коваль был моим другом, единомышленником и постоянным собутыльником. Не припомню случая, чтобы после моего звонка он не отложил бы свои дела, и не встретился бы со мной. И когда бы ни позвонил он, я спешил к нему на встречу. Да, собственно, последние годы нам и созваниваться было не нужно — расставаясь, мы просто оговаривали время встречи на следующий день. Обычно, встречались в ЦДЛ, а когда его летом закрывали — в открытом кафе у Никитских ворот. То кафе представляло собой обычную забегаловку на четыре столика под деревьями и палатку, где наливали водку, давали горячие сосиски и сигареты. В летние дни кафе пустовало, ну разве что два-три интеллигентных алкаша или влюбленная парочка восседали на стульях. Мы приближались к шестидесятилетнему возрасту, но не сдавались — жестко отзывались на все события, поносили нововведения в ЦДЛ и «новых русских», и, само собой, обсуждали каждую проходящую женщину. Те наши выпивки в кафе «под небом» — последнее, что я вспоминаю о друге.

Только два раза мы с Ковалем не встретились (по моей вине), и теперь, когда Коваля нет, я сильно жалею об этом.

Первый раз он позвонил из Малеевки.

— Приезжай, а то и поговорить не с кем. Переночуешь у меня.

— А собак с кем оставлю? Без них не могу приехать. А с собаками, сам знаешь, нельзя, да и они плохо переносят дорогу.

Через час он перезвонил:

— Приезжай! Договорился. Сажай Челкаша и Дыма в свою машинешку, и приезжай.

— Юрк, говорю же тебе — собаки плохо переносят дорогу. Дым-то ничего, а Челкаш, сам знаешь, совсем старый. До своего участка и то два-три раза останавливаюсь, вывожу его отдышаться, а тут Малеевка!

И чего не поехал, идиот? Ну вышел бы с собаками лишних два раза.

Спустя года три-четыре я не поехал с ним на Нерль. Его машина была в ремонте, и он просил отвезти его в деревню.

— …Пока едем, поговорим, — уговаривал меня. — Сам знаешь, наши с тобой разговоры — существенная часть нашей жизни.

Причина у меня была уважительная: мой старый драндулет совсем разваливался и без мелкой поломки я редко доезжал до своего участка (70 км), а тут предстояли 250 км только в один конец, но все-таки, рискнуть стоило. Ну сломались бы, ну дотянули бы нас на тросе — лишнее приключение даже скрасило бы поездку, ведь стояла отличная погода, а общение с Ковалем всегда было необыкновенным.

Теперь-то я отправился бы с ним и старым Дымом даже пешком. И не только на Нерль, а и дальше.

Неподражаемый друг мой Геннадий Снегирев на одной фотографии молодой, в экипировке таежника, стоит у лодки; за плечом — ружье, в руке — спиннинг; на небритой физиономии — ухмылка. На другом снимке Снегирев старый, обрюзгший, мордатый, с мешками под глазами и улыбкой во все… три зуба. Хотя какой улыбки?! Он никогда не улыбался, только скалился. И, само собой, никогда не смеялся, поскольку вечно пребывал в нервной раздражительности (у него было только два выражения лица: сумрачности и ожесточения). От него, безрассудного, опасного чудака, все постоянно ожидали какой-нибудь выходки. И зануда он был, каких поискать — всех чихвостил, одергивал — так что, дружба с ним являлась сплошной мукой. В лице Снегирева было определенное благородство, но оно никак не проявлялось; наоборот — он имел замашки бомжа, поведение полоумного, словарь уголовника.

Со Снегиревым я познакомился — ужас как давно — полвека назад, в середине пятидесятых годов, в период скитаний по Москве, в поисках жилья и работы (мы с ним сразу сошлись на любви к гончаровскому «Фрегату Паллада»). Внешне Снегирев от меня, бродяги, мало чем отличался (выглядел таким же оборванцем), но, кто бы мог подумать — уже достиг невероятных высот: препарировал чучела птиц в Зоологическом музее и страшно гордился, что бросив школу после шестого класса, несмотря на отсутствие полноценного образования, уже издал книжку о животных (как мне казалось, это была аккуратная, прямо-таки дистиллированная проза с подтекстом головоломкой).

Он жил у трех грохочущих вокзалов у первой жены, взбалмошной особы, которая свою грязную, захламленную квартиру называла «богемным клубом». Поскольку я не подходил под категорию богемных, но прилепился к Снегиреву, она считала меня чем-то вроде балласта, черного спутника их семьи, и, по-моему, не знала, как от меня отделаться (она всех мужчин делила на «с полетом» и «без полета»; Снегирева считала «с большим полетом», а меня — «вообще не способным летать»). Отношения у супругов были диковатые. Как-то прихожу, а они составляют списки: кто больше имел любовных связей — вот сумасшедшая парочка!

— У меня в два раза больше! — торжествующе объявляет жена Снегирева, дуреха.

Видимо Снегирев не пережил такого позора, потому что вскоре разошелся с женой, но к этому времени выпустил еще пару книжек и от Союза писателей получил квартиру на Малой Грузинской.

Снегирева считали шизиком, человеком, которым движет таинственная болезнь и он находится у нее в полном подчинении. Подобный образ нашего героя не смущал, наоборот — он постоянно раздувал свою славу «чудака с большим приветом». К примеру, корчил из себя законченного алкаша и наркомана; врывался в «Детгиз» и, запыхаясь, бормотал молодым редакторшам:

— Старухи, налейте стакан!

Его успокаивали, но он морщился, хлопал дверью; в редакции шептались:

— Гений! Гений!..

Снегирев то и дело придумывал всякие мифы: рассказывал странные, маловероятные истории, вроде той, как он в комнате устроил аквариум: зацементировал пол и стал напускать воду, но перекрытия не выдержали, и вода затопила нижнюю квартиру. Ему предстояло раскошелиться на нешуточный ремонт, но когда пришли из жэка подсчитывать ущерб, выяснилось, что в затопленной квартире проживала директор антикварного магазина, которая сильно проворовалась. Ну и понятно, его, Снегирева, не только освободили от ремонта, но и дали денежную премию «за содействие в раскрытии злостного преступления».